DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.13414

Аннотация: Статья посвящена пророческому дару поэта. О вестничестве Лермонтова написано немало. Автор статьи пытается уточнить, что подразумевается под словом «пророк», когда речь идёт о стихотворце. Отмечается, что строчки поэта, обращённые к будущему, почти всегда совпадают в деталях с тем, что случилось через определённый срок. Этот дар, как правило, присущ людям такой психологической типажности, которую К.Г. Юнг называет интуитивами. Носители этой структуры плохо укоренены в реальности, они обращены к миру идеалов, духовных абсолютов. М.Ю. Лермонтов – яркий представитель таких личностей. Его можно назвать – трагическим мыслителем-духовидцем. Автор использует методы герменевтического погружения в текст. При этом применяется метод историзма, позволяющий понять социальные условия, которые подсказали поэту то или иное провидение. Статье присущ также компаративистский подход, дающий возможность сравнить вестничество поэта с аналогичным даром А.С. Пушкина. Новизна статьи обнаруживается в попытке проанализировать, что имеется в виду, когда говорят о Лермонтове как пророке. Автор статьи не только называет способность поэта предугадывать будущие события. Он обращается к личности Лермонтова, анализируя черты, которые вообще свойственны интуитивам-интровертам. Такие психологические типажи обладают уникальными особенностями. Они провидят будущее, которое не заметно «горестному зраку» людей иной психологической структуры.

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.65769

Аннотация: Статья посвящена пророческому дару поэта. О вестничестве Лермонтова написано немало. Автор статьи пытается уточнить, что подразумевается под словом «пророк», когда речь идёт о стихотворце. Отмечается, что строчки поэта, обращённые к будущему, почти всегда совпадают в деталях с тем, что случилось через определённый срок. Этот дар, как правило, присущ людям такой психологической типажности, которую К.Г. Юнг называет интуитивами. Носители этой структуры плохо укоренены в реальности, они обращены к миру идеалов, духовных абсолютов. М.Ю. Лермонтов – яркий представитель таких личностей. Его можно назвать – трагическим мыслителем-духовидцем. Автор использует методы герменевтического погружения в текст. При этом применяется метод историзма, позволяющий понять социальные условия, которые подсказали поэту то или иное провидение. Статье присущ также компаративистский подход, дающий возможность сравнить вестничество поэта с аналогичным даром А.С. Пушкина. Новизна статьи обнаруживается в попытке проанализировать, что имеется в виду, когда говорят о Лермонтове как пророке. Автор статьи не только называет способность поэта предугадывать будущие события. Он обращается к личности Лермонтова, анализируя черты, которые вообще свойственны интуитивам-интровертам. Такие психологические типажи обладают уникальными особенностями. Они провидят будущее, которое не заметно «горестному зраку» людей иной психологической структуры.

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.13370

Аннотация: В центре исследования – утопия М. М. Хераскова «Нума Помпилий, или процветающий Рим» (1768). Произведение рассматривается в контексте законодательной политики Екатерины Великой. В истории романа тема Уложенной комиссии по сочинению проекта Нового Уложения давно стала общим местом. На это указывали как отечественные специалисты в области русской литературы XVIII века (В. В. Сиповский, Г. А. Гуковский, А. В. Западов), так и зарубежные ученые-слависты (С. Л. Баэр). Деятельностью Комиссии 1766 - 1767гг. объяснялось не только время издания произведения, идейная его направленность (Л. И. Кулакова), но и в некотором смысле жанровое своеобразие романа (Г. А. Гуковский). Однако, несмотря на традиционность подобного взгляда, влияние основного документа законодательной кампании – «Большого наказа императрицы» – отдельным предметом исследования не становилось. Анализ содержания романа в свете екатерининского «Наказа» (1767) дал возможность пересмотреть устоявшиеся научные взгляды об идейных и жанровых особенностях произведения. Подобный подход позволил «прочитать» текст Хераскова как панегирик законотворческим инициативам Екатерины, увидеть его место в государственной мифологии эпохи просвещенного абсолютизма.

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.65770

Аннотация: В центре исследования – утопия М. М. Хераскова «Нума Помпилий, или процветающий Рим» (1768). Произведение рассматривается в контексте законодательной политики Екатерины Великой. В истории романа тема Уложенной комиссии по сочинению проекта Нового Уложения давно стала общим местом. На это указывали как отечественные специалисты в области русской литературы XVIII века (В. В. Сиповский, Г. А. Гуковский, А. В. Западов), так и зарубежные ученые-слависты (С. Л. Баэр). Деятельностью Комиссии 1766 - 1767гг. объяснялось не только время издания произведения, идейная его направленность (Л. И. Кулакова), но и в некотором смысле жанровое своеобразие романа (Г. А. Гуковский). Однако, несмотря на традиционность подобного взгляда, влияние основного документа законодательной кампании – «Большого наказа императрицы» – отдельным предметом исследования не становилось. Анализ содержания романа в свете екатерининского «Наказа» (1767) дал возможность пересмотреть устоявшиеся научные взгляды об идейных и жанровых особенностях произведения. Подобный подход позволил «прочитать» текст Хераскова как панегирик законотворческим инициативам Екатерины, увидеть его место в государственной мифологии эпохи просвещенного абсолютизма.

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.13046

Аннотация: Статья посвящена проблеме переноса информации по клинической психологии с русского языка на башкирский. Утверждается необходимость составления русско-башкирского толкового словаря для работы в области клинической психологии. Анализируется история создания русско-башкирских словарей, дается описание современного состояния проблемы. Отражена история клинической психологии как мультинациональной области знаний. Показана насущная необходимость составления словарей на различных этапах развития данной науки. Определены возможности применения русско-башкирского толкового словаря по клинической психологии. Основным методом исследования является теоретический анализ современной филологической и психологической литературы, обобщение и интерпретация, п также метод перевода терминов с русского языка на башкирский. На основании проведенного анализа предложены основные принципы составления толкового русского-башкирского словаря по клинической психологии, выделены наиболее значимые термины клинической психологии, дано их определение на русском языке и предложен перевод как самих терминов, так и их определений, на башкирский язык.

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.65771

Аннотация: Статья посвящена проблеме переноса информации по клинической психологии с русского языка на башкирский. Утверждается необходимость составления русско-башкирского толкового словаря для работы в области клинической психологии. Анализируется история создания русско-башкирских словарей, дается описание современного состояния проблемы. Отражена история клинической психологии как мультинациональной области знаний. Показана насущная необходимость составления словарей на различных этапах развития данной науки. Определены возможности применения русско-башкирского толкового словаря по клинической психологии. Основным методом исследования является теоретический анализ современной филологической и психологической литературы, обобщение и интерпретация, п также метод перевода терминов с русского языка на башкирский. На основании проведенного анализа предложены основные принципы составления толкового русского-башкирского словаря по клинической психологии, выделены наиболее значимые термины клинической психологии, дано их определение на русском языке и предложен перевод как самих терминов, так и их определений, на башкирский язык.

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.12970

Аннотация: В статье анализируются источники романного жанра, среди которых особое место уделяется мениппее, характеризующейся сочетанием несовместимых мыслей, профанацией общепринятых ценностей, особым карнавальным ощущением. В конгломерате таких качеств автор исследования видит одну из самых острых и динамичных характеристик дьявола — его цинизм. Специфическим же в исследуемой романной драматургии является показ героя в состоянии деперсонализации (раздвоения сознания), благодаря чему заостряется внимание на условиях для введения мотива двойничества как определённой сферы демонического. Метод исследования выработан на основе синтеза исторического, этико-философского, психологического, литературного и компаративного типов анализа, а также выявления демонологического феномена. Научная новизна статьи проявилась в этической концепции, объясняющей появление дьявола как следствие нарушения личностью моральных устоев общества, в результате чего образы пришельцев из подземного мира возникают в сознании героев в качестве их нравственного возмездия. В итоге появление в художественных произведениях образа чёрта автор статьи осмысливает не как реальное существо из Преисподней, а временное расщепление сознания героя, у которого когнитивное наблюдающее «я» оказывается сильнее эмоционально переживающего «я».

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.65772

Аннотация: В статье анализируются источники романного жанра, среди которых особое место уделяется мениппее, характеризующейся сочетанием несовместимых мыслей, профанацией общепринятых ценностей, особым карнавальным ощущением. В конгломерате таких качеств автор исследования видит одну из самых острых и динамичных характеристик дьявола — его цинизм. Специфическим же в исследуемой романной драматургии является показ героя в состоянии деперсонализации (раздвоения сознания), благодаря чему заостряется внимание на условиях для введения мотива двойничества как определённой сферы демонического. Метод исследования выработан на основе синтеза исторического, этико-философского, психологического, литературного и компаративного типов анализа, а также выявления демонологического феномена. Научная новизна статьи проявилась в этической концепции, объясняющей появление дьявола как следствие нарушения личностью моральных устоев общества, в результате чего образы пришельцев из подземного мира возникают в сознании героев в качестве их нравственного возмездия. В итоге появление в художественных произведениях образа чёрта автор статьи осмысливает не как реальное существо из Преисподней, а временное расщепление сознания героя, у которого когнитивное наблюдающее «я» оказывается сильнее эмоционально переживающего «я».

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.13727

Аннотация: Статья посвящена исследованию историософских взглядов А.С. Пушкина. Осмысление Поэтом судьбы Российской Империи выявляется путём анализа особенностей образности его произведения «Медный всадник. Петербургская повесть» (1833), которое стало важнейшим текстом духовной культуры в нашей стране. С момента опубликования пушкинский шедевр вызвал и до сих пор вызывает огромное число разных откликов и множество противоречивых концептуальных интерпретаций. Нарастающие различия становятся избыточными, заслоняют собой текст оригинала и размывают собственно авторскую позицию. В условиях чрезвычайно «расширившийся Вселенной» напрашивается подход к пониманию идейного смысла «Медного Всадника» противоположным образом. Содержательному развёртыванию пушкинского произведения должно предшествовать его предельное сжатие, нацеленное на установление центрального предложения в нём, а затем и на слово-«ядро» в самом центре. Таким словом-«ядром», выражающим противоречивую динамику мироустроения, парадоксально оказывается сказуемое «стоит» в последнем предложении 1 части «Медного Всадника». Его необычность привлекала внимание нескольких пушкинистов, но решающего значения они ему не придавали. На мой взгляд, первостепенность и оригинальность его образности порождается значениями двух разных глаголов: «стоИть» и «стОять». Трудность полного усвоения содержания ключевого сказуемого заключается в том, что оно, с одной стороны, вызывает сбой поэтического размера текста и смену его на прозу, а с другой, объединение обоих в одно целое. Тем самым в самом истоке системы образов произведения обнаруживается взаимодополнительность поэтического пласта с прозаическим, бытового с фантастическим, физического с метафизическим. В данной трактовке приверженность Пушкина России как великой державе (Империи) несомненна и органически сочетается с его общей, в целом положительной оценкой деяний Петра I, в которой Поэт призывает его наследников особо почитать и культивировать милосердие.

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.65773

Аннотация: Статья посвящена исследованию историософских взглядов А.С. Пушкина. Осмысление Поэтом судьбы Российской Империи выявляется путём анализа особенностей образности его произведения «Медный всадник. Петербургская повесть» (1833), которое стало важнейшим текстом духовной культуры в нашей стране. С момента опубликования пушкинский шедевр вызвал и до сих пор вызывает огромное число разных откликов и множество противоречивых концептуальных интерпретаций. Нарастающие различия становятся избыточными, заслоняют собой текст оригинала и размывают собственно авторскую позицию. В условиях чрезвычайно «расширившийся Вселенной» напрашивается подход к пониманию идейного смысла «Медного Всадника» противоположным образом. Содержательному развёртыванию пушкинского произведения должно предшествовать его предельное сжатие, нацеленное на установление центрального предложения в нём, а затем и на слово-«ядро» в самом центре. Таким словом-«ядром», выражающим противоречивую динамику мироустроения, парадоксально оказывается сказуемое «стоит» в последнем предложении 1 части «Медного Всадника». Его необычность привлекала внимание нескольких пушкинистов, но решающего значения они ему не придавали. На мой взгляд, первостепенность и оригинальность его образности порождается значениями двух разных глаголов: «стоИть» и «стОять». Трудность полного усвоения содержания ключевого сказуемого заключается в том, что оно, с одной стороны, вызывает сбой поэтического размера текста и смену его на прозу, а с другой, объединение обоих в одно целое. Тем самым в самом истоке системы образов произведения обнаруживается взаимодополнительность поэтического пласта с прозаическим, бытового с фантастическим, физического с метафизическим. В данной трактовке приверженность Пушкина России как великой державе (Империи) несомненна и органически сочетается с его общей, в целом положительной оценкой деяний Петра I, в которой Поэт призывает его наследников особо почитать и культивировать милосердие.

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.13415

Аннотация: В статье поэзия Лермонтова рассматривается под углом зрения стоящих за поэтическими образами философских смыслов, многие из которых остаются загадкой и сегодня. Обращая внимание на факт, что споры о последних продолжаются и сегодня, автор показывает многоплановость поэтического наследия поэта, выявляя его уникальную особенность – неотвратимую силу влияния метафизических идей о жизни и смерти, о свободе и необходимости, о духовном и телесном, о возвышенном и низменном, о божественном и человеческом. Исходная установка авторского анализа – вся поэзия Лермонтова окрашена романтическим восприятием мира, давшим отечественной культуре свой вариант романтического персонализма. Автор прослеживает, как в творчестве поэта через поэтические образы воспроизводятся состояния мечущейся человеческой души между совершенным и порочным, между добром и злом в поисках согласия не только с самим собой, но и с Небом. Сквозной проблемой поэтического наследия Лермонтова, считает автор, является антитеза земли и неба как двух полярных стихий человеческого бытия. В статье показано, что с Лермонтова в отечественной духовной культуре утверждается новое понимание божественного, в котором полюса Бога и человека сближаются в сфере богочеловеческого, что признанием этого нового измерения мира поэт ликвидирует фатальность раскола между Демоном и Богом как между ересью и истиной, вводя поэзию в новое смысловое пространство. Лермонтовым, считает автор, впервые в отечественной духовной культуре была сделана попытка для перевода божественного из «потустороннего» в «посюстороннее». Через образ Демона, определившего эмоциональный настрой и вектор смысловых поисков всей поэзии Лермонтова, решается вопрос, возможна ли гармония, согласие во взаимоотношениях небесного и земного. Глубинный смысл демоновских исканий, приходит к выводу автор, метафизичен: он направлен не против конкретных коллизий, а против «коренной неправды земного бытия», которую поэт и его герой связали с оправданным Богом ограничением свободы для личностного самовыражения. В основе этих исканий мятеж индивидуальности, требующей права на личный выбор способа и образа жизни, на счастье и любовь.

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.65774

Аннотация: В статье поэзия Лермонтова рассматривается под углом зрения стоящих за поэтическими образами философских смыслов, многие из которых остаются загадкой и сегодня. Обращая внимание на факт, что споры о последних продолжаются и сегодня, автор показывает многоплановость поэтического наследия поэта, выявляя его уникальную особенность – неотвратимую силу влияния метафизических идей о жизни и смерти, о свободе и необходимости, о духовном и телесном, о возвышенном и низменном, о божественном и человеческом. Исходная установка авторского анализа – вся поэзия Лермонтова окрашена романтическим восприятием мира, давшим отечественной культуре свой вариант романтического персонализма. Автор прослеживает, как в творчестве поэта через поэтические образы воспроизводятся состояния мечущейся человеческой души между совершенным и порочным, между добром и злом в поисках согласия не только с самим собой, но и с Небом. Сквозной проблемой поэтического наследия Лермонтова, считает автор, является антитеза земли и неба как двух полярных стихий человеческого бытия. В статье показано, что с Лермонтова в отечественной духовной культуре утверждается новое понимание божественного, в котором полюса Бога и человека сближаются в сфере богочеловеческого, что признанием этого нового измерения мира поэт ликвидирует фатальность раскола между Демоном и Богом как между ересью и истиной, вводя поэзию в новое смысловое пространство. Лермонтовым, считает автор, впервые в отечественной духовной культуре была сделана попытка для перевода божественного из «потустороннего» в «посюстороннее». Через образ Демона, определившего эмоциональный настрой и вектор смысловых поисков всей поэзии Лермонтова, решается вопрос, возможна ли гармония, согласие во взаимоотношениях небесного и земного. Глубинный смысл демоновских исканий, приходит к выводу автор, метафизичен: он направлен не против конкретных коллизий, а против «коренной неправды земного бытия», которую поэт и его герой связали с оправданным Богом ограничением свободы для личностного самовыражения. В основе этих исканий мятеж индивидуальности, требующей права на личный выбор способа и образа жизни, на счастье и любовь.

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.13430

Аннотация: Сопоставляются воззрения двух философов - А. Лосева и М. Бахтина. Оба работали в сфере постсимволизма: как русского (с приоритетными аллюзиями к Вяч. Иванову), так и немецкого (т.е. в контексте немецкой классической философии ― Гёте, Шеллинг, Гегель и др.,), а тем самым и в диалоге с неокантианством и феноменологией, которые в этом смысле можно толковать как постсимволистский этап немецкой философии. Показано, что именно тем, что развитие идей обоих философов шло по общим «постсимволистским» лекалам, определяется ― при всем тематическом и аксиологическом различии ― и их интеллектуально-техническая (операциональная), и интуитивно-тематическая, и в конечном итоге типологическая общность. Метод исследования феноменологическое описание и сопоставление сравниваемых концепций как на историческом фоне (постсимволизм), так и на фоне современных когнитивных и нарративных теорий; применение двойной методологической оптики: одновременный поиск контрастных и типологически общих параметров. В результате исследования выявлено: 1) что под резко отличающейся тематической поверхностью текстов Лосева и Бахтина лежит схожая интеллектуально-операциональная техника, определяемая в своем сходстве общей установкой на постсимволизм, 2) что указанная операциональная общность лежит в основе тех смысловых тематических инноваций Лосева и Бахтина, которые по своему прямому тематическому составу, на первый взгляд, не имеют ничего общего (имяславие и двуголосие). Обосновано, что и Лосев, и Бахтин работали с одними и теми же двумя феноменами, которые условно предложено называть двоичными и троичными символами, и что при этом операциональное обращение с этими феноменами оказывается у них по многим пунктам схожим. Оспорена дискуссионная точка зрения, согласно которой двоичность выражает самую сердцевину русского типа философствования, в отличие от троичности, которая, как утверждается оппонентами, ею не приемлется ― по тем или иным причинам, вплоть до «мистического испуга» перед постулируемым ею «третьим» элементом. В противовес распространенному мнению, что троичность не была адекватно воспринята русским символизмом в статье показано, что троичный символ не только признавался Лосевым и Бахтиным, но коррелировал с их ранними инновационными идеями. У раннего Лосева на концептуальном месте троичного символа говорится об имени (в контексте имяславия), у Бахтина ― о двуголосом слове (ДС), ведущем в перспективе к полифонии. Показано, что в лосевском имени как троичном символе непосредственно не данным третьим компонентом является сама сущность (она проявляется исключительно только через свою энергию); в бахтинском же ДС в качестве третьего (подразумеваемого) компонента можно понять скрытый ― внешне никак лингвистически не маркированный ― смысл отношения одного голоса к другому. Анализ всех дополнительных напластований в ДС составляет особую нарратологическую проблему, адекватно подойти к которой можно только через подробное рассмотрение феноменов символической двоичности и троичности. В движении обоих философов в постсимволистском направлении в статье выделено две фазы: 1) релятивная, на которой оба двигались от троичного символа по направлению к тезису о релятивности языка, и 2) фаза адеквации, на которой оба философа равно обосновывали, что существуют такие стратегии порождения речи, которые преодолевают языковой релятивизм силами самого языкового релятивизма. На фоне темы релятивности и ее преодоления обнажилось одно из значимых ― и более того: типологических для русской философии начала ХХ века ― сходств Лосева с Бахтиным: в статье высказана гипотеза, что с лосевской теорией относительных мифологий коррелирует бахтинская теория расхищенности единого языка на разные (профессиональные, жанровые, направленческие и т.д.) подъязыки, а с лосевской теорией абсолютной мифологии частично коррелирует полифоническая концепция Бахтина. Имеется в виду, что аналогично тому, как в лосевской абсолютной мифологии гасятся особенности относительных мифологий, так в бахтинской полифонии специфические подъязыки (голоса) входят в много векторные взаимные соотношения, которые гасят их специфическую релятивность и выводят высказывание в целом на адеквации. Такова только общая канва взаимоотношений абсолютной лосевской мифологии и бахтинской полифонии, за которой вскрывается взаимосвязанная система операциональных и тематических различий, в центре которой ― противостояние диалектики и диалога.

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.65775

Аннотация: Сопоставляются воззрения двух философов - А. Лосева и М. Бахтина. Оба работали в сфере постсимволизма: как русского (с приоритетными аллюзиями к Вяч. Иванову), так и немецкого (т.е. в контексте немецкой классической философии ― Гёте, Шеллинг, Гегель и др.,), а тем самым и в диалоге с неокантианством и феноменологией, которые в этом смысле можно толковать как постсимволистский этап немецкой философии. Показано, что именно тем, что развитие идей обоих философов шло по общим «постсимволистским» лекалам, определяется ― при всем тематическом и аксиологическом различии ― и их интеллектуально-техническая (операциональная), и интуитивно-тематическая, и в конечном итоге типологическая общность. Метод исследования феноменологическое описание и сопоставление сравниваемых концепций как на историческом фоне (постсимволизм), так и на фоне современных когнитивных и нарративных теорий; применение двойной методологической оптики: одновременный поиск контрастных и типологически общих параметров. В результате исследования выявлено: 1) что под резко отличающейся тематической поверхностью текстов Лосева и Бахтина лежит схожая интеллектуально-операциональная техника, определяемая в своем сходстве общей установкой на постсимволизм, 2) что указанная операциональная общность лежит в основе тех смысловых тематических инноваций Лосева и Бахтина, которые по своему прямому тематическому составу, на первый взгляд, не имеют ничего общего (имяславие и двуголосие). Обосновано, что и Лосев, и Бахтин работали с одними и теми же двумя феноменами, которые условно предложено называть двоичными и троичными символами, и что при этом операциональное обращение с этими феноменами оказывается у них по многим пунктам схожим. Оспорена дискуссионная точка зрения, согласно которой двоичность выражает самую сердцевину русского типа философствования, в отличие от троичности, которая, как утверждается оппонентами, ею не приемлется ― по тем или иным причинам, вплоть до «мистического испуга» перед постулируемым ею «третьим» элементом. В противовес распространенному мнению, что троичность не была адекватно воспринята русским символизмом в статье показано, что троичный символ не только признавался Лосевым и Бахтиным, но коррелировал с их ранними инновационными идеями. У раннего Лосева на концептуальном месте троичного символа говорится об имени (в контексте имяславия), у Бахтина ― о двуголосом слове (ДС), ведущем в перспективе к полифонии. Показано, что в лосевском имени как троичном символе непосредственно не данным третьим компонентом является сама сущность (она проявляется исключительно только через свою энергию); в бахтинском же ДС в качестве третьего (подразумеваемого) компонента можно понять скрытый ― внешне никак лингвистически не маркированный ― смысл отношения одного голоса к другому. Анализ всех дополнительных напластований в ДС составляет особую нарратологическую проблему, адекватно подойти к которой можно только через подробное рассмотрение феноменов символической двоичности и троичности. В движении обоих философов в постсимволистском направлении в статье выделено две фазы: 1) релятивная, на которой оба двигались от троичного символа по направлению к тезису о релятивности языка, и 2) фаза адеквации, на которой оба философа равно обосновывали, что существуют такие стратегии порождения речи, которые преодолевают языковой релятивизм силами самого языкового релятивизма. На фоне темы релятивности и ее преодоления обнажилось одно из значимых ― и более того: типологических для русской философии начала ХХ века ― сходств Лосева с Бахтиным: в статье высказана гипотеза, что с лосевской теорией относительных мифологий коррелирует бахтинская теория расхищенности единого языка на разные (профессиональные, жанровые, направленческие и т.д.) подъязыки, а с лосевской теорией абсолютной мифологии частично коррелирует полифоническая концепция Бахтина. Имеется в виду, что аналогично тому, как в лосевской абсолютной мифологии гасятся особенности относительных мифологий, так в бахтинской полифонии специфические подъязыки (голоса) входят в много векторные взаимные соотношения, которые гасят их специфическую релятивность и выводят высказывание в целом на адеквации. Такова только общая канва взаимоотношений абсолютной лосевской мифологии и бахтинской полифонии, за которой вскрывается взаимосвязанная система операциональных и тематических различий, в центре которой ― противостояние диалектики и диалога.

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.13432

Аннотация: В статье анализируются две книги, посвященные романтизму. Европейские романтики представлены в книге, в которой собраны эстетические работы немецких деятелей искусства. Русский романтизм характеризуется рассмотрением творчества М.Ю. Лермонтова. Автор отмечает схожесть идейных и художественных позиций представителей европейского и русского романтизма. Вместе с тем он показывает, что в европейском романтизме нет столь абсолютного изобличения власти, как в поэзии Лермонтова. Романтическое отрицание в России, по мнению автора, не подражательное явление. Оно имеет собственные идейные истоки и особый градус неприятия окружающей реальности. По своим методологическим предпочтениям автор тяготеет к культурно-историческому методу. Опираясь на исследовательские работы, он использует также компаративистский метод, который позволяет выделить особенности двух вариантов романтической рефлексии. Автор пытается положения, которые в двух исследованиях можно и нужно подвергнуть критической рефлексии. Новизна статьи сводится к характеристике романтического героя и значимости эстетических идей немецких романтиков. Он показывает, что романтический герой Европы вбирает в себя опыт истории, которая испытала революционные, бунтарские потрясения. Мышление немецких романтиков, как и русского поэта, выходит за пределы семьи, дворянского поместья, аристократического круга или монастырской обители. Романтики не просто возвышаются над собственным социальным окружением. Они пытаются восчувствовать опыт всего человечества, выразить вестничество, вектор социального развития.

DOI: 10.7256/2454-0749.2014.4.65776

Аннотация: В статье анализируются две книги, посвященные романтизму. Европейские романтики представлены в книге, в которой собраны эстетические работы немецких деятелей искусства. Русский романтизм характеризуется рассмотрением творчества М.Ю. Лермонтова. Автор отмечает схожесть идейных и художественных позиций представителей европейского и русского романтизма. Вместе с тем он показывает, что в европейском романтизме нет столь абсолютного изобличения власти, как в поэзии Лермонтова. Романтическое отрицание в России, по мнению автора, не подражательное явление. Оно имеет собственные идейные истоки и особый градус неприятия окружающей реальности. По своим методологическим предпочтениям автор тяготеет к культурно-историческому методу. Опираясь на исследовательские работы, он использует также компаративистский метод, который позволяет выделить особенности двух вариантов романтической рефлексии. Автор пытается положения, которые в двух исследованиях можно и нужно подвергнуть критической рефлексии. Новизна статьи сводится к характеристике романтического героя и значимости эстетических идей немецких романтиков. Он показывает, что романтический герой Европы вбирает в себя опыт истории, которая испытала революционные, бунтарские потрясения. Мышление немецких романтиков, как и русского поэта, выходит за пределы семьи, дворянского поместья, аристократического круга или монастырской обители. Романтики не просто возвышаются над собственным социальным окружением. Они пытаются восчувствовать опыт всего человечества, выразить вестничество, вектор социального развития.