Крестьянство, социальные трансформации и голод в начале 1930-х гг. в СССР (на материалах Урала)

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ, проект «Демографическая трансформация в уральской деревне в 1930–1960-е годы» № 17-01-00463-ОГН.

Трагической странице истории крестьянства в СССР в начале 1930-х гг. посвящена обширная историография. Она прошла путь от оценки коллективизации и раскулачивания в качестве элементов социалистического преобразования деревни и «социалистической реконструкции сельского хозяйства», характерной для советского этапа историографии, до анализа всевозможных аспектов жизни советской деревни и интерпретаций аграрной истории, исходящих из различных методологических концептов, в постсоветском научном пространстве ^{[3; 5; 15; 23–25; 36]}. Сегодня историки изучают факторы, содержание и результаты социальной трансформации в российской деревне в конце 1920-х – 1930-е гг. в общероссийском и региональном аспектах. При этом они анализируют аграрную политику, модернизационные изменения в аграрной экономике, кризисные явления в сельском хозяйстве в начале 1930-х гг., процессы раскулачивания, «раскрестьянивания», историю «спецпоселенчества» ^{[11; 12; 13; 16; 17; 22]}. Учеными фундаментально разрабатывается, а в литературе и медийном пространстве активно обсуждается и дискутируется проблема голода в начале четвертого десятилетия, который стал следствием форсированных преобразований и поразил Украину, Казахстан, Поволжье, Центральное Черноземье, Северный Кавказ, Урал, Западную Сибирь и другие регионы страны ^{[4; 18; 19; 35]}. В 2017 г. была издана монография С. А. Нефедова «Уровень жизни населения и аграрное развитие России в 1900–1940 годах». В ней автор попытался охарактеризовать масштабы голода в деревне, исходя из анализа бюджетных обследований колхозников за 1933–1934 гг., которые были проведены Центральным управлением народно-хозяйственного учета Госплана СССР в Белорусской ССР, двух областях Украинской ССР, Московской, Ленинградской, Центрально-Черноземной областях и Средне-Волжском крае. С. А. Нефедов, рассчитав энергетическую ценность набора продовольственных продуктов колхозников, сделал вывод, что «в условиях украинского голода 1933 г. выполняющий легкую работу взрослый мужчина мог прожить только 90–100 дней» ^{[25, с. 267]}. Продовольственное обеспечение колхозников в Средне-Волжском крае и ЦЧО, как пишет ученый, «было достаточно для выполнения легкой работы». Но в период посевной кампании 1933 г. сельскохозяйственные работы требовали большего расхода калорий, поэтому крестьяне в этих регионов страдали от недоедания или голода. Во второй половине 1933 г. потребление увеличилось, и голод начал постепенно отступать. В Московской и Ленинградской областях, по мнению автора, не было голода ^{[25, с. 267]}.

Но для полного восстановления картины голода, осознания его масштабов и глубины воздействия на социум необходимо обращение не только к статистике потребления продовольствия, но и к текстовым источникам, свидетельствующим о голодной катастрофе 1933 г. в СССР, которой в 2018 г. исполнилось 85 лет. Это является возможным благодаря тому, что историками постоянно вводятся в научный оборот, в том числе путем публикации, новые комплексы исторических документов, связанных с темой голода ^{[1; 29; 33; 34]}. В 2011–2013 гг. было опубликовано фундаментальное трехтомное документальное издание «Голод в СССР. 1929–1934» ^[6-9], подготовленное под руководством ведущего отечественного специалиста по теме голода начала 1930-х гг. В. В. Кондрашина, продолжающего и сегодня активно разрабатывать эту тематику ^{[20; 21]}. Подобные документальные комплексы нуждаются в основательном анализе и поэтому вызывают серьезный исследовательский интерес. Эти обстоятельства во многом обуславливают актуальность дальнейших исследований проблемы голода, как и то, что на международной арене происходит постоянное использование этой темы в политических интересах. В связи с вышесказанным тема голода, его генезиса, проявлений, масштабов, влияния на социум и население отдельных регионов страны остается актуальным предметом научно-исследовательского интереса.

Объектом настоящего исследования стало уральское крестьянство (крестьянство Урала), при этом крестьянство рассматривается как социальный класс сельхозпроизводителей. Предметом исследования является социальное поведение уральского крестьянства в условиях эскалации продовольственного кризиса в 1928–1934 гг. Под социальным поведением понимается совокупность действий и поступков группы людей или индивида, которые связаны с удовлетворением физиологических и социальных потребностей людей и обусловлены факторами социальной среды. Это поведение является реакцией на экзогенные по отношению к социальной группе или конкретному индивиду политические, экономические и социальные условия.

Цель исследования – выявить изменения в социальном поведении уральского крестьянства в условиях обострения продовольственной проблемы и усиления голода в 1928–1934 гг. (на материалах Уральской области и Башкирской АССР). Хронологические рамки исследования ограничены периодом 1928–1934 гг. В 1928 г. в Уральском регионе возникли серьезные трудности в продовольственном обеспечении сельского населения, обусловленные заготовительной политикой, а 1934 г. стал последним годом, когда в регионе наблюдались существенные проявления, признаки голода, ставшего следствием аграрной трансформации конца 1920-х – начала 1930-х гг. Реализация исследования в обозначенных временных границах позволяет рассмотреть генезис голодного бедствия и изменения в поведении крестьянства в связи обострением продовольственной ситуации. Территориальные рамки исследования охватывают пораженные продовольственными затруднениями и голодом территории сельской местности Уральской области и Башкирской АССР. Уральская область существовала как административно-территориальное образование с ноября 1923 г. по январь 1934 г. и включала территории современных Курганской, Свердловской, Тюменской, Челябинской областей, Пермского края, а также частично территории Башкортостана и Удмуртии. В январе 1934 г. Уральская область была ликвидирована, и из ее состава были выделены Обь-Иртышская, Свердловская и Челябинская области. Из уральских регионов голод наибольшим образом поразил территории современных Курганской и Челябинской областей и Башкирии. Основу источниковой базы исследования составила делопроизводственная документация органов партийно-государственной системы власти и силовых структур, которая была выявлена в результате анализа новейших документальных публикаций и архивных фондов партийных органов.

Исследование основывается на принципах объективности и историзма. Социально-историческое развитие на макроуровне рассматривается в контексте теории модернизаций. Под модернизацией мы понимаем процесс, в ходе которого традиционные общества трансформируются в индустриальные. Россия вошла в ХХ в. аграрной страной, а вышла из него страной индустриально-аграрной ^{[26; 28]}. В Уральском регионе в прошлом столетии произошел переход от аграрно-индустриальной к индустриально-аграрной экономике. В ходе социальной трансформации в деревне СССР происходило «раскрестьянивание» деревни – «традиционного» сельского социума и формирование колхозного крестьянства. История России свидетельствует, что голод был значимым фактором социального поведения крестьян. Голод (голодание), как писал известный социолог П. А. Сорокин, является «детерминатором поведения и социальных процессов» ^{[32, с. 9–10]}. Описательный метод предоставляет возможность охарактеризовать изменения в социальном поведении уральского крестьянства в условиях ухудшения продовольственного положения, описать способы его выживания в период продовольственного кризиса и голода, он способствует осознанию глубины социального потрясения в сельском социуме Урала. Применение историко-генетического метода исторических исследований позволяет рассмотреть изменения в действиях и поступках крестьян в периоды зарождения и эскалации голодного бедствия, выявить причинно-следственные связи между усилением продовольственного кризиса и изменением поведения селян.

Научная новизна исследования заключается в проведении специального научного исследования социального поведения уральского крестьянства в условиях голода в начале 1930-х гг., которое ранее не становилось самостоятельным предметом изучения. В статье рассматриваются факторы социального поведения крестьян, его характеристики, отклонения от социальных норм.

Аграрная и продовольственная политика на рубеже 1920–1930-х гг. обеспечивала решение задач форсированной индустриализации страны. Деревня воспринималась советским руководством как источник материальных и людских ресурсов для «промышленного скачка». Изъятие из деревни сельхозпродукции в ходе заготовок, проходившее с помощью административно-репрессивных мер первоначально в рамках урало-сибирского метода, а затем параллельно со сплошной коллективизацией и раскулачиванием, не могло не вызвать недовольство крестьянства, которое не хотело отдавать государству произведенную им сельскохозяйственную продукцию. Это, конечно, можно объяснить собственническими интересами «традиционного» класса сельхозпроизводителей – представителей аграрного хозяйственного уклада, но следует учитывать и то обстоятельство, что в памяти крестьян сохранились воспоминания о страшном голоде 1921–1922 гг., были живы свидетели этой социальной катастрофы, поколения, заставшие продразверстку и чрезвычайные методы продотрядов. Поэтому, осознавая отношение крестьянства к заготовкам и руководствуясь необходимостью выполнения заготовительных планов, партийно-государственный аппарат уже в конце 1920-х гг. стремился мобилизовать вокруг хлебозаготовок как можно больше сил. С целью контроля хода заготовок, усиления их темпов в деревню направлялись уполномоченные региональных (областных, окружных и районных) партийных органов и комсомольских организаций. К выполнению заготовительных планов активно привлекалось внимание сельской общественности, прежде всего, крестьянских организаций взаимопомощи и актива кооперации. В уральскую деревню из городов и индустриальных центров посылались специальные состоявшие из рабочих «производственные», «ударные», профсоюзные бригады. В отношении недоимщиков применялся довольно обширный спектр административных мер. Наиболее жесткие формы чрезвычайные методы приобрели в зернопроизводящих регионах, на которые приходился больший объем хлебозаготовок. Кроме пятикратного штрафа (так называемой «пятикратки») в ходе заготовок активно проводились обыски и реквизиции хлеба ^[2]. Реализованные подобным образом заготовки обусловили продовольственный кризис.

Трудности с обеспечением населения продовольствием проявились весной – летом 1928 г. На почве недостатка продовольствия в деревне стали распространяться слухи о голоде, войне, свержении советской власти. В информационном отделе ЦК ВКП(б) усиление антисоветской деятельности связывали с возникшими «хлебными затруднениями», фиксировавшимися случаями голодания бедноты. В Курганском, Пермском, Свердловском и Троицком округах Уральской области дефицит хлеба привел к массовым выступлениям и демонстрациям, число участников которых не превышало ста человек. Органы партийно-государственной системы власти указывали на необходимость проведения разъяснительной работы о причинах продовольственных затруднений и усиления борьбы с лицами, распространявшими «ложные слухи» о голоде, приближении войны. Эти действия расценивались как происки кулаков. Бюро Уральского обкома ВКП(б) в мае 1928 г. приняло решение об оказании помощи бедняцким слоям деревни хлебом, которая должна была явиться противовесом кулацкой агитации ^{[30, л. 29–60]}.

Реализуемая заготовительная политика предполагала дифференцированный подход к выполнению планов разными слоями сельского населения. Подобные принципы заготовительной практики были нацелены не только на изъятие сельхозпродукции у основных ее производителей, но, по сущности, и на усиление социальной конфронтации в деревне. Однако методами и объемами заготовок были недовольны не только зажиточное крестьянство, но другие слои сельского социума. Весной 1929 г. в Челябинском округе Уральской области крестьянам, отказывавшимся сдавать хлеб, запрещали пользоваться водой и топить печи, оконные ставни их домов забивали и завешивали рогожами. «Отказников» – не выполнявших заготовки лишали медицинской помощи, а их детей исключали из школы ^{[41, с. 128]}. В информационной сводке Челябинского окружкома ВКП(б) о ходе хлебозаготовительной кампании от 5 октября 1929 г. наряду с тем, что указывалось на недомолот зерна «кулацко-зажиточной частью» некоторых деревень Шумихинского района, также говорилось о том, что в этом районе были зафиксированы негативные настроения в отношении изъятия хлеба не только со стороны кулачества, но и беднейшего крестьянства, сельских учителей и служащих. Действия властей по переустройству деревни в 1929 г. и лишению ее сельхозпродукции, прежде всего хлеба, встретили непонимание и сопротивление со стороны крестьянства: властями были зафиксированы факты избиений деревенских «активистов», вывода из строя сельхозмашин, поджогов продовольственных запасов. Местное руководство стремилось объяснить эти событиями активными происками кулачества ^{[6, с. 104]}.

В период сплошной коллективизации недостаток продовольствия крестьяне связывали не только с заготовками, но и с насильственным «насаждением» колхозов. Они стремились сокрыть имевшиеся запасы сельхозпродукции, прежде всего хлеба, или вывезти их на рынок и продать. При подготовке к весенней посевной кампании 1930 г. в ходе осуществления работ по мобилизации семенных фондов заготовители постоянно прибегали к подворным обходам крестьянских дворов, при этом обыскивали хозяйства не только единоличников, но и колхозников. За невыполнение заготовительных заданий описывали имущество и применяли «пятикратку» ^{[29, с. 21–22]}. Чрезвычайные меры в отношении крестьян получили ярлык «перегибов», в которых партийно-государственное руководство страны обвинило местный аппарат. В феврале 1930 г. старший инспектор Уральского областного земельного управления М. П. Буров писал в Свердловский окружком ВКП(б) о «чрезмерных перегибах» при подготовке к весенним сельскохозяйственным работам в Манчажском районе округа. Он указывал, что уполномоченный райисполкома – секретарь райкома ВЛКСМ Смирнов отдал руководству сельсоветов следующее распоряжение: «…Приступите немедленно к опечатыванию амбаров у не колхозников, после чего приступайте к выгребке хлеба и оставляйте только паек, как и колхозникам,… оставлять на еду только ржаной хлеб, овес и пшеницу всю забрать и другие технические культуры…» ^{[29, с. 17]}. На основании этой директивы на территории Ювинского сельсовета у не вступивших в колхозы середняков и бедняков «производственные» бригады опечатали около 200 амбаров, а затем хлеб из них был полностью вывезен на общие склады. По указанию Манчажского райисполкома задерживали зерно, которое крестьяне пытались вывезти на рынки. На упреки в подобных «перегибах» и отсутствии агитации районные руководители отвечали заявлениями, что без применения административного нажима к весенней посевной кампании подготовиться не удается. Массовые обыски крестьянских хозяйств проводились в марте 1930 г. в целом ряде районов Уральской области, в ходе них происходило изъятие продовольствия, предназначенного даже для семейного и личного потребления, при этом укрывавших запасы крестьян отдавали под суд ^{[29, с. 17–18, 20]}.

Коллективизация, заготовки и продовольственный дефицит и в 1930 г. привели к недовольству крестьян действиями властей. В регионе были зафиксированы случаи избиения членов правлений и экономистов колхозов, а также рядовых колхозников. В этом году дефицит продовольствия вызвал новую волну «крестьянских волнений». С 1 января по 18 мая на почве продовольственных затруднений ОГПУ зафиксировало массовые выступления в Ишимском, Курганском, Тюменском, Челябинском и Шадринском округах Уральской области. Крестьяне «громили» амбары, распределяли между собой семена, избивали сельских работников. Отдельные выступления продолжались по 2–3 дня. Летом 1930 г. в пяти названных округах, а также Троицком округе, были зарегистрированы многочисленные случаи употребления в пищу суррогатов, заболевания на почве голода. Были отмечены факты убоя молочного скота и размола семенного зерна на питание. Бедняки, приходя в сельсоветы и угрожая расправой их работникам, требовали хлеба. Колхозники из-за голодания бросали полевые работы ^{[33, с. 475–476]}. Крестьяне уходили из сел и деревень в города, с целью заработка они пытались устроиться на индустриальные предприятия, в лесопромышленные хозяйства. Решение VI Всесоюзного съезда Советов (март 1931 г.) обязывало руководство колхозов не препятствовать отходничеству, содействовать ему. Была разработана система организованного набора ^{[14, с. 80]}. Органы партийно-государственной системы власти боролись со стихийностью отходничества, активно стремились руководить этим процессом. Сельско-городская миграция на Урале в изучаемый период, регламентированная и стихийная, была очень активной вследствие интенсивного промышленного развития региона. Заводам нужна была рабочая сила, государство пыталось хотя бы минимально обеспечить трудовые ресурсы растущей индустрии необходимыми продовольственными и промышленными товарами. Поэтому, начиная с 1928 г., в регионах вводилась нормированная продажа продтоваров, в 1929 г. была введена всесоюзная карточная система на хлеб, а в 1931 г. – всесоюзная карточная система на основные продукты питания и непродовольственные товары. Крестьяне же в поисках более благоприятных условий жизни хотели покинуть деревню, страдавшую от сплошной коллективизации, раскулачивания и усиливавшегося голода.

В 1931 г. продовольственный кризис, обусловленный неурожаем вследствие плохих погодных условий и большими объемами заготовок, обострился. Причем, хлебозаготовительные планы 1931 и 1932 гг. по Уральской области превышали планы конца 1920-х гг. почти в 2 раза ^{[2, с. 208]}. В неурожайном 1931 г. колхозники все чаще не выходили на работу, крестьяне усилили забой скота, отказывались вывозить хлеб с сыпных пунктов, участились «хождения» в сельсоветы и сельские партийные ячейки с требованиями хлеба. Местные управленческие структуры рассматривали эти действия как проявления кулацкого саботажа и считали, что у зажиточных крестьян имелись запасы хлеба. Члены правлений колхозов деревень Сидорово и Карбаны Ярковского района Уральской области сообщили районному руководству, что хлеба в колхозах нет, и что колхозники питаются отрубями. На основании отсутствия хлебопродуктов руководство сельсоветов закрыло зимние ясли и прекратило выдачу пайков учителям. Районное партийное руководство панику вокруг якобы голода расценивало как происки кулаков, направленные на разложение колхозов, срыв всеобщего обучения, закрытие детских учреждений ^{[37, л. 13, 15–16]}.

Несмотря на продовольственный кризис в уральском селе, региональное руководство стремилось в полном объеме выполнить установленные центральной властью заготовительные задания. Это приводило только к обострению кризисной ситуации в деревне. В сложных условиях социальной трансформации – формирования колхозного крестьянства, имевшей форсированный характер и обусловившей продовольственный дефицит и все более разраставшийся голод, а также в связи с усилением значения государства в жизни деревни, изменилось и поведение селян. Колхозники и единоличники (беднейшее крестьянство) выражали недовольство действиями властей. Но в условиях голода они были вынуждены в поисках пищи обратиться к сбору прошлогодних семян на посевных полях. Колхозы Мечетлинского района Башкирской АССР на 100 % выполнили план хлебозаготовок 1931 г., но это стало возможным за счет семенного фонда и продовольственных запасов колхозников. Продуктов для личного потребления не оставалось, и поэтому перед весенним севом 1932 г. крестьяне были вынуждены искать оставшиеся в поле под снегом колосья и прошлогодний картофель ^{[29, с. 45]}.

В 1932 г. продовольственный кризис в регионе усилился. В некоторых районах Уральской области и Башкирской АССР запасы продовольствия закончились полностью, перспектив изыскать продовольственные резервы не осталось. Число колхозов и крестьянских хозяйств, не обеспечивавших себя продовольствием, возрастало с каждым месяцем. Крестьяне были вынуждены употреблять в пищу суррогаты. В Шадринском районе Уральской области в начале января 1932 г. 30 из 49 сельсоветов столкнулись с продовольственными затруднениями. В этих сельсоветах насчитывалось 15800 едоков, которые питались суррогатами, выпекая хлеб из травы с примесью картофеля. В 9 колхозах Увельского района суррогатами питались примерно 8 тыс. чел. Голод приводил к тому, что колхозники массово забивали скот с целью употребления его в пищу. В колхозах Звериноголовского района еще в декабре 1931 г. насчитывалось 538 свиней, а по состоянию на 5 января 1932 г. их осталось только 394. В селе Макаровском Шадринского района председатель колхоза распорядился об убое 2 свиней и 50 овец и заявил при этом, что «лучше уничтожить скот, чем умирать с голода»^{[7, с. 95]}.

Вследствие голода у крестьян стали появляться заболевания органов пищеварения и, как указывалось в документах, «опухания», то есть голодные отеки (видимо, речь идет о тяжелой форме алиментарной дистрофии, безбелковом отеке). Уже весной 1932 г. в некоторых районах Урала голодали целыми семьями. Случаи голодных отеков были зафиксированы в деревнях Мечетлинского, Хайбуллинского и ряда других районов Башкирской АССР. Массовые желудочно-кишечные заболевания и «опухоли» вследствие голода проявились в Бродокалмакском районе Уральской области ^{[7, с. 97, 99–100]}. Весной–летом 1932 г. в 21 районе Башкирской АССР было выявлено 1318 чел., опухших от голодания, вследствие отсутствия продовольствия в отдельных селениях наблюдался «поголовный отсев» детей из школ, крестьяне стали массово выходить из колхозов ^{[1, с. 153–154]}. Колхозники перестали выходить на работу, приходили в правления с требованиями или «мольбами» о хлебе, бежали из колхозов, нищенствовали. Из колхозов бежали не только рядовые колхозники, но и члены правлений. В колхозах началась паника, отдельные колхозы развалились. Значительно возрос самовольный отход колхозников на заработки в город. Советское руководство стремилось прекратить усилившийся отток крестьян из деревни. В декабре 1932 г. была введена «единая паспортная система с обязательной пропиской по всему Союзу ССР». По закону от 17 марта 1933 г. колхозникам запрещалось оставлять свои колхозы в поисках работы без разрешения руководства и без предоставления документов о готовности предприятия принять на работу. Реализация этих мер была направлена на ограничение бегства крестьян в города.

Государство в поисках дополнительных каналов продовольственного обеспечения населения городов и индустриальных центров в мае 1932 г. легализовало колхозные рынки. В условиях продовольственного кризиса крестьянам, исключенным из иерархии продовольственного снабжения, разрешалась рыночная торговля сельхозпродукцией после выполнения заготовительных планов. Ее следовало прерывать с «началом» нового урожая. Следует сказать, что крестьяне, несмотря на тяжелое продовольственное положение в регионе, при наличии излишков продуктов стремились воспользоваться открывшейся возможностью вывезти их на рынок, и в реальности легитимные сроки рыночной продажи не соблюдались ^{[10, с. 61; 27, с. 150–151]}. Дефицит продовольственных продуктов обусловил распространение натурального товарооборота. Уральские крестьяне достаточно охотно шли на обмен продовольствия на промышленные товары. Колхозники могли поучаствовать в городских ярмарках, на которых им предоставлялась возможность приобрести дефицитные промышленные товары, взамен они снижали цены на продовольственные продукты. Однако по результатам обследования состояния колхозной торговли в Уральской области в первой половине 1933 г. в организационно-инструкторском отделе Уральского обкома ВКП(б) сделали вывод о том, что «…колхозный базар по сути дела ликвидирован, оставив после себя мелкую спекулятивную торговлишку старого типа…» ^{[39, л. 45, 48; 40, л. 52–53]}.

В связи с недостатком продовольствия в деревне выросло число хищений продовольственных продуктов, прежде всего хлеба. Для их устранения ЦИК и СНК СССР 7 августа 1932 г. приняли постановление «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности». В качестве меры судебной ответственности за хищение колхозного и кооперативного имущества закон вводил высшую меру социальной защиты – расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не менее 10 лет с конфискацией всего имущества. Амнистия по делам такого рода запрещалась. За сбор колосков на колхозном поле назначались меньшие сроки. Сотрудники Уральской областной прокуратуры, проводя инструктаж судей и прокуроров по развертыванию борьбы с хищениями, обратили внимание на необходимость применения жестких репрессий. Всего за 1932 г. в Уральской области по «закону о колосках» было приговорено к расстрелу 55 чел., в 1933 г. – 194 чел. В Башкирии по этому закону в 1933 г. было расстреляно 245 чел. ^{[10, с. 53–54]}.

Крестьянство искало возможность адаптироваться к кардинальному переустройству хозяйственного уклада в деревне, к новому колхозно-совхозному строю. Однако форсированный и насильственный характер аграрной трансформации, отягченный продовольственным дефицитом и голодом, не мог не иметь негативных последствий, подобные перемены не могли пройти безболезненно. Следует отметить, что в 1931 и 1932 гг. кроме таких проявлений социального недовольства как невыход на работу, выход из колхоза, селяне выражали и более активное сопротивление решениям и действиям властей. Крестьяне собирались группами и препятствовали вывозке хлеба из своих деревень. Так, 20 марта 1932 г. произошло групповое выступление женщин-колхозниц в деревне Большой Турыш Красноуфимского района Уральской области, которые, собравшись в количестве 32 чел., разгромили склад с запасом семенного материала (85 пуд. пшеницы). Пытавшемуся помешать «растаскиванию» семян уполномоченному райколхозсоюза женщины «нанесли побои». ОГПУ это массовое выступление связывало с возникшими в деревне продовольственными затруднениями ^{[7, с. 101]}. В этом же году в деревне Азангулово Мечетлинского района Башкирской АССР крестьянка организовала отряд и назвала его «продовольственным». И этот «продовольственный отряд» из крестьян задерживал зерно, отправляемое на железнодорожную станцию ^{[1, с. 154]}. В уральских деревнях также участились случаи нападения на хлебные амбары Заготзерно. В одном из сельсоветов Зинчуринского района Башкирской АССР произошло массовое выступление 45 женщин, в ходе которого они сломали замок амбара с семенным материалом и разобрали запасы. В Каменском сельсовете Режевского района Уральской области в сентябре 1932 г. группа женщин разгрузила две подводы с хлебом, направленным для сдачи государству, и закрыла склад с продовольствием на собственные замки ^{[29, с. 45–46, 71–72]}. Уральское крестьянство на чрезмерное изъятие хлеба из деревни отреагировало сопротивлением, приобретавшим организованные формы, по крайней мере, на уровне отдельных селений.

Цена форсированной социально-экономической трансформации оказалась весьма высокой. В «голодном» 1933 г. в целом ряде районов Урала отсутствовали даже суррогаты, и крестьяне были вынуждены питаться мелкими грызунами, домашними животными (кошками, собаками), трупами павшего скота. На почве голода получили распространение заболевания органов пищеварения и голодные отеки, с голодом во многом связывали эпидемии натуральной оспы, тифа, цинги, септической ангины, а также факты самоубийств и каннибализма. В документах органов партийно-государственной системы власти фиксировалась смертность вследствие голода. Критическая продовольственная ситуация, сложившаяся весной 1933 г., угрожала проведению посевной кампании в регионе, ее трудообеспечению, и поэтому она беспокоила властные и силовые структуры. В спецсправке секретно-политического отдела ОГПУ от 3 апреля 1933 г. были отмечены острые продовольственные затруднения и голод в Багарякском, Бердюжском, Бродокалмакском, Камышловском, Ольховском, Сухоложском, Троицком, Усть-Уйском, Челябинском, Шадринском, Ярковском и других районах Уральской области. В документе приводились сведения о голодных отеках населения, употреблении в пищу кошек и собак, трупоедстве, распространении заболеваний и случаях самоубийств на почве голода ^{[34, с. 662–663]}. В Слободотуринском районе области в период весенней посевной кампании колхозники были вынуждены питаться суррогатами из гречневой, конопляной и льняной мякины, стеблей и корней подсолнуха, рогоза, ели крыс и выкопанные из скотомогильников трупы павших животных ^{[1, с. 194]}.

В пораженных голодом районах Урала на активное сопротивление действиям властей у крестьянства в 1933 г. не оставалось физических сил. Социальные нормы уходили на задний план, когда наступала угроза смерти от голода. В этот период в уральской деревне не только сам голод, но и смертность вследствие него стали серьезными социальными проблемами. Крестьяне умирали непосредственно от голода. Летальные исходы фиксировались у крестьян, пораженных голодными отеками. В докладной записке секретаря Белозерского райкома ВКП(б) и председателя Белозерского райисполкома в Уральский обком ВКП(б) и Уральский облсовет от 2 мая 1933 г. говорилось о тяжелом продовольственном положении, которое сложилось в районе, и в доказательство этого приводились следующие наблюдения и факты: «…В Першинском с[ель]совете зарегистрировано два случая смерти на почве голода, в Боровском с[ель]совете колхозники наряду с павшими животными едят крыс. Проезжая по бригадам, мы были свидетелями фактов, когда пахари от истощения падали в борозды…» ^{[1, с. 195]}. В колхозе им. Сталина Бродокалмакского района Уральской области только за период с 1 по 8 мая 1933 г. умерло 12 чел., что связывалось с критической продовольственной ситуацией. Колхозники получали в среднем 300 гр. хлеба в сутки, и поэтому вместе с членами своих семей питались в лучшем случае ржаными суррогатами, но дело дошло и до употребления в пищу мяса павших лошадей ^{[1, с. 198–199]}. Секретарь Башкирского обкома ВКП(б) А. Р. Исанчурин в мае 1933 г. в докладной записке на имя И. В. Сталина сообщал о сильных продовольственных затруднениях в ряде районов республики. В подтверждение кризисной ситуации он привел тексты телеграмм, поступивших от партийно-государственного руководства районов: «Положение [со] снабжением [в] колхозах катастрофическое. На почве голода [наблюдается] массовое опухание семей нетрудоспособных, на производстве имеются случаи смерти даже в борозде…» (Дуван-Мечетлинский район); «…9–10 мая [в] колхозах Зирганского сельсовета [на] почве голода умерло 9 чел., 92 семьи накануне этого. Много семей колхозников совершенно голодают [в] десяти сельсоветах…» (Стерлитамакский район). В этом же документе приведены выдержки из докладной записки в Башкирский обком ВКП(б) председателя областной контрольной комиссии о продовольственном положении в Аргаяшском и Кунашакском районах: «…Огромная масса крестьян-единоличников, членов семей колхозников не имеет никаких ресурсов. Питание добывают в поле путем собирания прошлогодних колосьев, откапыванием мышиных гнезд и изъятием из них зерна, откапыванием прошлогодней картошки. В Асановском сельсовете … за март и апрель мес. на почве недостатка пищи … умерло 42 чел., причем родственники умерших не хоронят обычным порядком, у них не хватает для этого физических сил, а прячут в сараях, амбарах…» ^{[8, с. 566–567]}. О тяжелейшей продовольственной ситуации в Ординском районе Уральской области сообщалось в докладной записке исполняющего обязанности прокурора Уральской области Рябова от 10 июля 1933 г., адресованной прокурору РСФСР, первому секретарю Уральского обкома ВКП(б) И. Д. Кабакову и председателю Уральского облисполкома М. К. Ошвинцеву: «ввиду сгущения в Ординском районе острого недостатка продовольствия установлены случаи увеличения смертности в связи с истощением, так по Каръевскому с[ель]совету за последние три месяца зарегистрировано 111 смертей. По заключению врачей в большинстве своем смертность исходит от истощения. Из 111 чел. умерло по данному с[ель]с[овету] колхозников 56 чел., единоличников 55 чел. В пищу употребляется разный суррогат (березовое и липовое дерево, ржаная и гороховая солома, крапива, пиканы и другие разные травы), также имеют место случаи поедания кошек, собак и крыс» ^{[38, л. 133–133 об.]}. В этом документе также описывался случай каннибализма, произошедший в районе. По сведениям прокурора Ординского района в дер. Усть-Турке было совершено убийство отцом своего четырехлетнего сына с целью употребления его в пищу. Сообщались обстоятельства дела. Преступление совершил представитель национальных меньшинств тридцатилетний Н. М. (здесь указаны первые буквы имени и фамилии), который проживал с женой и сыном. Днем 13 июня он послал жену собрать в поле пиканы (борщевик) для супа, при этом сказал, что будет варить краденного барана, а во время ее отсутствия зарезал сына перочинным ножом. Он отрезал у убитого кисти рук и ног, которые бросил на улицу собакам, затем отрезал голову и вытащил из тела внутренности, а все туловище положил в котел и сварил. При осмотре мясо мальчика было обнаружено вареным и, как было видно, уже употреблялось в пищу. При обыске квартиры Н. М. хлеба и других продуктов не было обнаружено. Н. М. в убийстве сына с целью употребления в пищу признался. Он сказал, что пойти на подобный поступок его заставил голод, а также указал на то, что он питался исключительно кошками и собаками: «кошек [было] съедено до 100 штук и 2 собаки» ^{[38, л. 133–133 об.]}.

Голод проявился в Уральском регионе и в первой половине 1934 г. Острые продовольственные затруднения весной этого года испытывали колхозы и совхозы Челябинской области. По сведениям секретно-политического отдела ОГПУ СССР в марте 1934 г. в 25 районах области 394 из 1284 колхозов нуждались в продовольствии. В Далматовском, Копейском, Нагайбакском, Упоровском, Шумихинском районах отмечались факты употребления в пищу суррогатов и рост заболеваемости на почве голода. В Мокроусовском районе было зарегистрировано свыше 30 случаев желудочных заболеваний и 11 смертей вследствие голода. В Бродокалмакском, Верхне-Уральском, Звериноголовском, Кизильском, Мокроусовском, Нагайбакском, Юргамышском районах области ОГПУ были зафиксированы многочисленные категорические отказы колхозников от выхода на работу по причине голода и в связи отсутствием сил для занятий физическим трудом. В целом ряде колхозов Половинского района 60–70 % всего состава колхозников не выходило на работу, выдвинув требование выдачи хлеба. Намерения селян выйти из колхозов в условиях отсутствия продовольствия и реализацию этих намерений ОГПУ объясняло антисоветской деятельностью кулаков, считало результатом «антиколхозной» агитации кулачества, которое также обвинялось в искусственном создании продовольственных затруднений. Факты «неорганизованного отходничества» и выхода из колхозов были зарегистрированы в Далматовском, Звериноголовском, Ялуторовском и других районах. С «продовольственными трудностями» и влиянием агитации кулачества ОГПУ связывало упаднические настроения и недовольство советской властью. Среди колхозников и бедняков Челябинской области были зафиксированы следующие высказывания: «…Дальше жить так невыносимо. Не только хлеба, даже мякины нет. Через неделю детей своих повешу, тогда саму посадят, и будет лучше. В тюрьме хоть 400 г хлеба все же будут давать. Нечего больше делать, жалко смотреть на детей, как они страдают (беднячка Баландина, Звериноголовский р[айон]) … мы сейчас живем также, как и при крепостном праве. Трудимся почти целый год, а зима наступит – дохнем с голоду … есть у нас в колхозе честные, преданные ударники, и они сидят голодом, не сегодня – завтра помрут. Колхозы с каждым годом ухудшаются, а не улучшаются (колхозник Квашин, Мокроусовский р[айон]) … Колхозы долго не просуществуют. Нынче 50 % колхозников умрут, а на следующий год с другими также покончат. Мы теперь не люди стали, а скоты. Работай, как вол, а хлеб отдай в город и ничего не говори, а нам еще говорят, что мы хозяева колхоза… (колхозник-бедняк Тринцев, Кизильский р[айон])» ^{[9, с. 392–394]}. В Башкирской АССР перед началом весенней посевной кампании продовольственные фонды были исчерпаны, крайне тяжелым было продовольственное положение южных недородных районов республики. В Мраковском, Зианчуринском и Хайбуллинском районах в апреле 1934 г. наблюдались факты употребления в пищу суррогатов и трупов павших животных, случаи «опухания» и смертей от голода ^{[9, с. 389]}.

Социально-экономические преобразования, реализовавшиеся форсированными темпами, негативно отразились на демографической сфере уральской деревни в начале 1930-х гг. Сплошная коллективизация, раскулачивание, голод, эпидемические заболевания стали факторами кризисных явлений в демографическом поведении сельского населения. Так, анализ показателей воспроизводства населения, основанный на статистических данных Центрального управления народно-хозяйственного учета Госплана СССР, показал, что в 1932–1934 гг. рост смертности в Уральской области был более отчетливо выражен именно в сельской местности, нежели чем в городах. Особенно это касалось «голодного» 1933 г. Если в городах число умерших с декабря 1932 г. по август 1933 г. увеличилось в 2 раза, то в сельской местности оно выросло почти в 3 раза. В декабре 1932 г. в сельской местности Уральской области было зарегистрировано 7408 умерших, а в августе 1933 г. – 21841, и это максимальное месячное значение числа умерших в рассматриваемый период. Резкое повышение смертности сельского населения в 1933 г. до значения 39,4 ‰ (годовой показатель), превысившее почти на 16,0 ‰ показатель 1932 г., не привело к его естественной убыли, так как было компенсировано высокой рождаемостью (39,8 ‰), даже немного повысившейся по сравнению с 1932 г. (38,4 ‰). Поэтому годовой (1933) показатель естественного прироста сельского населения сохранил хоть и небольшое, но положительное значение (0,4 ‰). Естественная убыль сельского населения проявилась в мае–сентябре 1933 г., она составила 9686 чел. В августе 1933 г. смертность и естественная убыль населения в уральском селе достигли своих максимальных значений за период 1932–1934 гг. – соответственно 59,8 ‰ и 13,4 ‰. В 1934 г. естественная убыль сельского населения проявилась в течение трех весенних месяцев и составила 5468 чел., во многом она была обусловлена снижением рождаемости. Рождаемость сельского населения области имела общую тенденцию к снижению, достигнув минимума в мае 1934 г. (19,9 ‰), но в целом в этот период ее показатели варьировались в пределах 20–50 ‰ ^{[31, л. 25]}.

В сельской местности Башкирской АССР в 1933 г. также выросла смертность. В 1932 г. в регионе по данным ЦУНХУ умерло 35597, а в 1933 г. – 56109 сельских жителей. Число смертей с декабря 1932 г. по август 1933 г., когда и в республике было зафиксировано максимальное за период 1932–1934 гг. месячное значение числа умерших (7660 чел.), выросло не в 3 раза, как в Уральской области, а в 3,7 раза. Однако показатели естественного прироста сельского населения в Башкирской АССР в этот период сохраняли положительное значение, хотя и опускались до очень низких величин. Смертность сельского населения в республике не доходила до такого высокого уровня, как в Уральской области. В августе 1933 г. она достигла максимального за период месячного значения 37,0 ‰. Естественный прирост селян в этом месяце составил 2,8 ‰. Годовое (1933) значение показателя смертности сельского населения республики составило 23,0 ‰, а естественного прироста –13,9 ‰. Весной 1934 г. месячные показатели естественного прироста находились на низком уровне. Минимальным было их апрельское значение (4,6 ‰). Но такая ситуация, как и в случае с Уральской областью, была во многом связана со снижением рождаемости, опустившейся в сельской местности республики в мае 1934 г. до уровня 22,8 ‰ ^{[31, л. 41]}. В условиях кризиса рождаемость по сравнению со смертностью, как более инерционный процесс, с запозданием среагировала на негативное воздействие экзогенных факторов социального происхождения, но в целом она оказалась более устойчивой к их воздействию, по крайней мере, в уральской деревне.

Итак, документальные материалы по Уральскому региону свидетельствуют об эволюции социального поведения крестьянства в 1928–1934 гг. вследствие продовольственного кризиса и голода, обусловленных аграрной трансформацией в конце 1920-х – начале 1930-х гг. Крестьянство на Урале сначала пыталось сопротивляться аграрным мероприятиям партийно-государственного руководства. Это сопротивление, как и в других регионах страны, имело форму массовых выступлений, избиений местных хозяйственных руководителей (сельского, колхозного начальства), невыхода на работу, бегства из колхозов. Первоначально основным предметом социального недовольства уральского крестьянства было изъятие сельхозпродукции из деревни, осуществляемое в ходе заготовок. Но селяне опасались продовольственных затруднений, особенно, когда в 1928 г. проявились первые локальные симптомы голода. В связи обострением продовольственной ситуации, предмет раздраженности и протеста в сельском социуме был скорректирован, акценты сместились в сторону недовольства продовольственной проблемой, голодом, который в 1932–1933 гг. для уральского крестьянства стал одним из самых значимых поведенческих факторов. Хотя, в эти голодные годы сопротивление крестьян, «хождение» в сельсоветы и правления колхозов с просьбами о выдаче хлеба, распространение отходничества, бегство в города, «хищения колосков», являлись скорее не протестными актами, а во многом были направлены на удовлетворение одной из базовых потребностей человеческого организма – потребности в пище. Эскалация голода привела к существенному изменению поведения уральского крестьянства: распространялись упаднические настроения, в некоторых районах дело дошло до манкирования социальными нормами, проявления социальных девиаций (поедание захороненных трупов скота, каннибализма). Исследование подтверждает существующий в историографии тезис, что Урал по сравнению с Украиной, Казахстаном, Поволжьем был в меньшей степени охвачен голодом. Исторические источники по Уральскому региону не дают такого большого числа сведений о случаях голодной смерти, примеров социальных девиаций, как в этих наиболее пораженных голодом территориях СССР. Но негативные социальные последствия голода для уральской деревни были весьма ощутимы. И если в 1932 г. уральские крестьяне были способны на групповые выступления на уровне отдельных селений, то в 1933–1934 гг. в пораженных голодом районах на проявления подобного массового социального протеста у селян не оставалось физических сил, в некоторых районах их не хватало на сельскохозяйственные работы и даже повседневные занятия. В период чрезвычайного роста смертности смерть стала не только результатом полной остановки биологических процессов в организмах людей, но и остросоциальным явлением в уральской деревне. Вследствие ее роста создавалась угроза демографическому воспроизводству сельского населения, которая в Уральской области по сравнению с Башкирской АССР была более отчетливо выраженной.

В заключение можно сказать, что в историографии постоянно поднимается вопрос о цене форсированной социально-экономической трансформации, «сталинской модернизации», «индустриального рывка», которая состояла в социальном потрясении и голодном бедствии в деревне. На наш взгляд, остается открытым вопрос о социально-гуманитарной оправданности форсированных темпов качественных изменений, инициированных партийно-государственным руководством страны. Этот вопрос можно рассматривать, с одной стороны, в контексте реализации модернизационной стратегии развития страны в соответствии с историческими вызовами того времени, и, с другой стороны, с точки зрения осуществления конкретного социального эксперимента в деревне, который привел к социальному катаклизму. По сущности, эти два исходных посыла концептуального характера обуславливают различные подходы к историческим исследованиям, а также продолжение полемики по вопросу социальной цены аграрных преобразований этого периода. Однако, без сомнения, анализ текстовых источников позволяет лучше осознать масштабы потрясения с точки зрения влияния голода на общественную жизнь и поведение людей, предоставляет наглядные примеры социального бедствия, доказательства глубокой трагедии крестьянства. Настоящее исследование дополняет существующее в историографии представление о последствиях аграрной трансформации в уральской деревне и социальном значении голода для уральского крестьянства в начале 1930-х гг. и будет способствовать воссозданию более полной его картины.