«Судейская конвенция»: вопросы юрисдикции

Павлова Олеся Александровна ORCID: 0000-0002-5857-0116 аспирант, кафедра международного права, Санкт-Петербургский государственный университет 199034, Россия, г. Cанкт-Петербург, наб. Университетская, 7-9 Pavlova Olesia Aleksandrovna Postgraduate, Chair of International Law, St. Petersburg State University 199034, Russia, St. Petersburg, nab. University, 7-9 lesya.a.p@yandex.ru

В 2019 г. Гаагской конференцией по международному частному праву (далее – ГКМЧП) разработан международный договор, регламентирующий трансграничное движение судебных решений – Конвенция о признании и приведении в исполнение иностранных судебных решений по гражданским и торговым делам от 2 июля 2019 г. (далее – Конвенция 2019 г.) ^[1].

Замысел разработчиков состоял в том, чтобы Конвенция 2019 г. превратилась в универсальный регулятор в обозначенной сфере, ибо Конвенция 2019 г. открыта для присоединения любого государства.

В Нидерландах 17 ноября 2021 г. состоялась церемония её подписания российской стороной. На сегодняшний день согласие на обязательность Конвенции 2019 г. дали страны Европейского союза (27 государств) и Украина; для названных государств она вступит в силу 1 сентября 2023 г. Кроме того, Конвенция 2019 г. подписана пятью странами: США, Коста-Рикой, Израилем, Российской Федерацией и Уругваем.

Длительное время считалось, что разработка и вступление в силу универсального международного договора относительно признания иностранных судебных решений вообще едва ли возможны. Об этом писал, например, известный русский правовед Т.М. Яблочков^[2]. Поэтому уже сами по себе подготовка текста договора, присоединение к нему государств и перспективы реального его применения вызвали положительные отклики ^{[3, 4 с. 170-186, 5 с. 181-192, 6]}.

Некоторые российские специалисты также поспешили дать Конвенции 2019 г. положительную оценку. При этом они отмечают ее глобальный характер и возможность повысить заинтересованность участников хозяйственного оборота в разрешении трансграничных споров в государственных судах. Сама Конвенция 2019 г. должна, по их мнению, стать простой и эффективной основой для признания и приведения в исполнение иностранных судебных решений (далее – признание иностранных судебных решений), приемлемой для государств с различными социальными, экономическими и правовыми системами.

Высокую оценку Конвенция 2019 г. получила и со стороны Министерства юстиции Российской Федерации. При этом была подчеркнута особая важность данного документа, поскольку «в Конвенции найден оптимальный баланс между свободной циркуляцией судебных решений, которая призвана обеспечить эффективную реализацию права на суд в широком, трансграничном аспекте, и возможностями эффективного обеспечения национального суверенитета и защиты публичных интересов государства» ^[7].

Более того, данный международный договор пока не ратифицирован Россией и, соответственно, не вступил для нее в силу, а в Обзор судебной практики Верховного Суда Российской Федерации уже включены судебные акты, в которых имеются ссылки на Конвенцию 2019 г. как на международно-правовой акт, в котором реализован современный международный процессуальный стандарт – контроль судебной власти государства-исполнителя за иностранным судебным актом в любой процессуальной форме ^[8].

Однако, по нашему мнению, присоединению к Конвенции 2019 г. должен предшествовать детальный анализ всех ее положений. Вне сомнений, Конвенция 2019 г. представляет собой достаточно сложный правовой инструмент. Российским специалистам еще только предстоит дать оценку некоторым из предложенных в этом договоре решений, в том числе с точки зрения интересов нашего государства. Более того, в свете набирающей обороты «правовой конкуренции» ^[9], Российской Федерации следует тщательно взвесить ближайшие и отдаленные последствия участия в этом международном договоре.

Анализ Конвенции 2019 г. предполагает, что в первую очередь необходимо соотнести, каким образом в ней взаимоувязаны положения о признании иностранного судебного решения и положения относительно юрисдикции вынесшего его суда. По мнению американского профессора Рональда Бранда, ядром Конвенции 2019 г. выступают положения о юрисдикции, ибо именно вопросы юрисдикции будут иметь определяющее значение для любого государства при решении вопроса о присоединении к Конвенции 2019 г. ^{[10, с. 12]}

Действительно, при признании иностранного судебного решения перед судом, которому предстоит осуществить такое признание, в первую очередь, встает вопрос о правомерности рассмотрения иностранным судом конкретного дела. Иными словами суд одного государства проверяет, не вышел ли иностранный суд за пределы своей юрисдикции. Иногда в этих случаях используется термины «компетенция», «подсудность» или «полномочия» (т.е. уполномочен ли суд на рассмотрение конкретного дела).

Подчас в законодательстве и международных договорах вопросы юрисдикции и исполнения иностранных судебных решений рассматриваются обособленно. Конечно, более предпочтителен вариант, при котором такое регулирование скоординировано. В этом смысле уникальным регулятором выступала в свое время заключенная в рамках ЕС (тогда ЕЭС) Брюссельская конвенция по вопросам юрисдикции и принудительного исполнения судебных решений в отношении гражданских и коммерческих споров от 27 сентября 1968 г. (далее – Брюссельская конвенция 1968 г.) ^[11]. Позднее она была заменена на Регламент Брюссель I ^[12], и впоследствии на Регламент Брюссель-I bis ^[13].

Многие исследователи полагают, что успех заключенной между государствами – членами ЕЭС Брюссельской конвенции 1968 г. связан с тем, что ее разработчики объединили в этом международном договоре вопросы юрисдикции и вопросы признания иностранных судебных решений, обусловив разрешение последних первыми (что позволило именовать ее «двойная конвенция») ^[14]. В пояснительном докладе к Брюссельской конвенции 1968 г. подчеркнута важность закрепления в ней правил разграничения юрисдикции, указал, что цель Брюссельской конвенции 1968 г. состоит в том, чтобы путем установления общих для государств – участников правил разграничения юрисдикции добиться подлинной правовой систематизации, которая обеспечит максимально возможную степень правовой определенности ^[15].

Беспрецедентным многосторонним регулятором Брюссельская конвенция 1968 г. выступает постольку, поскольку в ней объединено регулирование вопросов юрисдикции и признания иностранных судебных решений. Именно Брюссельская конвенция 1968 г. послужила для ГКМЧП «путеводной звездой» при разработке Конвенции 2019 г. Однако именно вопросы разграничения юрисдикции стали основным камнем преткновения при выработке текста договора, ибо одно дело достичь согласия в вопросах юрисдикции в рамках интеграционного объединения, включающего незначительное число государств, часто имеющих схожие правовые системы (в частности, Брюссельская конвенция 1968 г. была заключена шестью государствами – членами ЕЭС: Францией, Германией, Италией, Бельгией, Нидерландами и Люксембургом) и совсем другое – выработать всеобщие правила, рассчитанные на универсальное использование.

Поэтому разработчики Конвенции 2019 г. реализовали компромиссный вариант: не отказываясь от разграничения юрисдикции, они применили конструкцию, именуемую в научной литературе «косвенная международная подсудность».

Разграничение подсудности на прямую и косвенную означает, что в национальном законодательстве (или международных договорах) могут быть оговорены, с одной стороны, полномочия отечественного суда на рассмотрение конкретных категорий дел с иностранным элементом и, с другой, – правила о подсудности, устанавливающие случаи, когда иностранное судебное решение подлежит признанию. Таким образом, в первом случае напрямую устанавливается компетенция национального суда по рассмотрению дел с иностранным элементом, отсюда и термин «прямая подсудность». Во втором случае оговаривается, что иностранное судебное решение подлежит признанию, если специально установленные для этого правила подсудности соблюдены. При этом национальный суд лишь опосредованно проверяет компетенцию иностранного суда, отсюда и термин «косвенная подсудность».

Следовательно, под косвенной международной подсудностью понимаются специальные правила, установленные исключительно для целей признания иностранных судебных решений. В этой связи профессор Д.В. Литвинский отмечет, что национальный суд не обладает полномочиями по контролю прямой компетенции иностранного суда ^[16]. При этом фактическое основание, на котором суд страны, в котором вынесено решение, осуществлял свою юрисдикцию, не имеет значения.

Применительно к Конвенции 2019 г. это означает, что суд, рассматривая заявление стороны о признании иностранного судебного решения, проверяет, вынесено ли решение на основании критериев юрисдикции, которые поименованы в Конвенции 2019 г. Если этим критериям юрисдикции решение не соответствует, суд может отказать в его признании. Вместе с тем, вопросы юрисдикции по-прежнему остаются в компетенции национального законодателя.

Идея разработчиков, конечно, не нова. Аналогичную структуру, объединяющую положения о признании иностранных судебных решений и о косвенной международной подсудности, имеет, например, Конвенция о международном порядке взыскания алиментов на детей и иных форм содержания семьи от 23 ноября 2007 г. ^[17]

Такой подход, безусловно, имеет свои плюсы в сравнении с ситуацией, когда юрисдикция не регламентирована международным договором. К числу плюсов полагаем возможным отнести, во-первых, предсказуемость перспектив экзекватуры – заинтересованное лицо уже на стадии обращения в суд будет знать каковы с точки зрения юрисдикции перспективы исполнения этого решения в иностранном государстве, в котором, предположим, есть активы должника. Во-вторых, косвенная международная подсудность может служить ориентиром для государств и способствовать закреплению в национальном законодательстве аналогичного подхода по вопросам подсудности, т.е. благоприятствовать гармонизации права. На это нацеливают и разработчики Конвенции 2019 г., отмечая в пояснительном отчете, что, несмотря на то, что перед ними не стояла задача повлиять на существующие национальные законы о юрисдикции в международных делах, однако, судебные решения из государств, в законодательстве которых установлены прямые юрисдикционные правила, подобные содержащимся в Конвенции 2019 г. фильтрам, будут иметь больший потенциал для обращения в соответствии с Конвенцией 2019 г. ^[18]

Главным же недостатком подхода, закрепленного в Конвенции 2019 г., на наш взгляд, является так называемый «юрисдикционный разрыв» (в литературе на англ. языке «jurisdictional gap») между прямой и косвенной подсудностью. Речь идет о ситуации, когда государство определяет компетенцию национальных судов по делам с иностранным элементом (прямая подсудность) на юрисдикционных основаниях, отличных от тех, которые оно признает действительными при признании иностранных судебных решений (косвенная подсудность) ^{[4, с.172]}. В целях осмысления данного явления и обнаружения связанных с ним проблем надлежит проанализировать, каким образом в различных юрисдикциях закреплены правила международной подсудности для целей признания иностранных судебных решений.

Обобщив используемые в национальном законодательстве различных государств подходы, полагаем возможным выделить четыре их разновидности.

Первый подход. Для определения компетенции иностранных судов в целях признания иностранного судебного решения используются те же критерии юрисдикции, какими руководствуются национальные суды при определении подсудности по делам с иностранным элементом. Такая техника регулирования международной косвенной подсудности используется, в частности, в Аргентине, Германии, Италии, Чили, Японии ^[19]. Рабочей группой в ходе подготовки Конвенции 2019 г. были изучены правовые системы 75 государств, излагаемый поход обнаружен в национальном законодательстве 27 из них ^[20]. Например, согласно ст. 517 Гражданского и коммерческого процессуального кодекса Аргентины ^[21] решение иностранного суда подлежит признанию, если оно вынесено компетентным судом, при этом компетентность подлежит определению в соответствии с аргентинскими нормами международной юрисдикции. Е.В. Мохова называет этот способ «тест зеркала», поскольку «отечественный суд отзеркаливает порядок определения своей компетенции на иностранный суд» ^{[5, с. 190]}. Следует отметить, что именно этот подход реализован в международном договоре, заключенном государствами – участниками интеграционного объединения Меркосур – (название договора) (Аргентина, Бразилия, Парагвай, Уругвай) ^[22], а также в Межамериканской конвенции об экстерриториальной действительности иностранных судебных и арбитражных решений от 8 мая 1979 г., ^[23] участниками которой являются 10 государств обоих американских континентов.

В ходе разработки Конвенции 2019 г. этот подход, отличающийся справедливостью, базирующийся на недискриминационном принципе – если правило юрисдикции признано государством приемлемым, то оно должно быть признано приемлемым и в отношении других государств, был предложен, но предложение не нашло поддержки ^{[10, с. 12]}. Очевидно, при несомненном достоинстве, такое регулирование косвенной международной подсудности уступало бы изложению непосредственно в тексте Конвенции 2019 г. общих для всех государств юрисдикционных фильтров, снижая предсказуемость результата разрешения судом заявления о признании иностранного судебного решения. Тяжущиеся стороны были бы вынуждены до обращения в суд анализировать положения законодательства иностранного государства о международной юрисдикции, в котором необходимо исполнение решения. Еще сложнее выглядит ситуация при обращении в суд с иском против нескольких ответчиков, активы которых могут находиться в нескольких государствах.

Критикуя этот критерий определения международной подсудности, нашедший отражение в международных соглашениях стран американских континентов, в уругвайской доктрине обращают внимание на низкий уровень защиты прав истца: получив положительное судебное решение в надлежащей правовой процедуре, истец может впоследствии лишиться своих прав, если в государстве, в котором требуется его исполнение, оно не будет признано на том основании, что было вынесено судом, который в соответствии с законодательством этой страны не обладает юрисдикцией для рассмотрения подобных дел, при том, что на момент его рассмотрения дело, возможно, было абсолютно не связано с государством, в котором запрашивается его исполнение ^[24].

Второй подход предполагает отсылку к иностранному праву. Компетенция иностранного суда проверяется согласно нормам права государства, в котором решение вынесено. Такое регулирование установлено, в частности, в национальном законодательстве Бразилии, Ливана, Уругвая ^{[20, с. 3]}.

Третий подход. Компетенция национальных судов по делам с иностранным элементом определена шире, чем признаваемая компетенция иностранных судов (например, в Австралии, Великобритании, Норвегии, Швейцарии), что и представляет собой ситуацию юрисдикционного разрыва. При этом в национальном законодательстве прямо закреплены юрисдикционные фильтры для признания иностранных судебных решений и положения о юрисдикции национальных судов, либо названные юридические фильтры прямо не поименованы, однако национальное законодательство не позволяет признавать иностранные судебные решения, за исключением, когда это предусмотрено международным договором, содержащим положения о косвенной международной подсудности. Излагаемый поход обнаружен рабочей группой в 23 государствах. Разработчики Конвенции 2019 г. отмечают, что указанный подход противоречит международно-правовым принципам справедливости и негативно сказывается на предсказуемости и эффективности транснационального правосудия ^{[20, с. 3]}.

Четвертый подход. Национальное законодательство не регулирует вопросов косвенной международной подсудности. К числу государств, использующих этот подход, относятся, в частности Азербайджан, Белоруссия, Испания, Китай Португалия и Россия. Возможность признания в РФ иностранного судебного решения ограничена положениями об исключительной подсудности дел с участием юридических лиц (ст. 248 АПК РФ, ст. 403 ГПК РФ), проверкой которых суд и ограничивается в ходе производства по делу о признании иностранного судебного решения.

Проведя масштабную работу по изучению национального законодательства потенциальных участников Конвенции 2019 г., ее разработчики предпочли закрепить в ней косвенные юрисдикционные фильтры (ст.5 Конвенции 2019 г.). Унификация косвенной подсудности по модели Конвенции 2019 г., как выразилась Е.В. Мохова, «сохраняет, легитимирует и, по сути, замораживает» юрисдикционный разрыв ^{[5, с. 190]}. Это означает, что национальные суды по-прежнему могут рассматривать дела, руководствуясь своим национальным законодательством по вопросам международной подсудности, при этом критерии подсудности могут быть шире критериев юрисдикции, установленных в Конвенции 2019 г. Иногда основания международной юрисдикции, установленные национальным законодательством, могут быть чрезмерными. Например, E. Jueptner обращает внимание на наиболее печально известное чрезмерное оснований прямой юрисдикции, содержащееся в ст. 14 Гражданского кодекса Франции, позволяющее французским судам осуществлять международную прямую юрисдикцию в отношении ответчика, находящегося за пределами государства, только на том основании, что ответчик вступил в деловые отношения с французским гражданином ^[25].

Правовые последствия присоединения к Конвенции 2019 г. не одинаковы для государств и зависят от реализованного в их национальном законодательстве подхода к регулированию косвенной международной подсудности, а также от соотношения объема компетенции национальных судов согласно национальному законодательству и юрисдикционных фильтров, установленных в Конвенции 2019 г.

В частности, может возникнуть следующая ситуация.

В случае если в государстве, в котором вынесено судебное решение (государство А), критерии юрисдикции, установленные для национальных судов, шире, чем в государстве суда, в котором запрашивается исполнение (государство Б), а объем признаваемой компетенции иностранных судов не превышает тот, что предусмотрен Конвенцией 2019 г., возникают следующие последствия.

Суд государства Б не сможет отказать в признании судебного решения, вынесенного в государстве А (т.к. юрисдикционный фильтр по Конвенции 2019 г. пройден). В то же время в аналогичной ситуации суд государства Б не будет иметь компетенции на рассмотрение дела, так как он будет ее определять на основании более узких критериев юрисдикции, установленных в его национальном законодательстве.

Вряд ли такое положение вещей в интересах нашего государства, учитывая, что критерии международной подсудности в РФ уже, чем критерии косвенной юрисдикции, установленные Конвенцией 2019 г.

Различие видно при сопоставлении ст. 247 АПК РФ и ст. 5 Конвенции. Например, п. 1 (f) ст. 5 Конвенции содержит положение, согласно которому решение иностранного суда может быть признано, если ответчик возражал по существу заявленных требований в суде происхождения, не оспаривая юрисдикцию в сроки, предусмотренные правом государства происхождения, за исключением случаев, когда очевидно, что возражения против юрисдикции или в отношении осуществления юрисдикции не увенчались бы успехом в соответствии с таким правом. Таким образом, прохождение этого юрисдикционного фильтра будет являться достаточным для признания судом РФ иностранного решения, постановленного судом, по делу, не имеющему никакой связи с государством суда и правом страны суда.

При этом суд в РФ в аналогичной ситуации рассмотреть такое дело не вправе, так как соответствующее основание юрисдикции не предусмотрено процессуальным законодательством РФ, в том числе ст.247АПК РФ.

И, напротив, заключение Конвенции 2019 г. на предложенных условиях о косвенной международной подсудности соответствует интересам государств, в которых применяется третий подход, т.е., например, Великобритании, поскольку, с одной стороны, позволит максимально широко реализовывать компетенцию национальных судов (ограниченную только критериями косвенной юрисдикции Конвенции 2019 г.) и получить гарантию признания постановленных ими решений за пределами страны, а, с другой стороны, не создаст равноценной обязанности в отношении судебных решений других государств, учитывая отсутствие в их распоряжении правового инструмента для рассмотрения судами в том же объеме дел с иностранным элементом.

Необходимо отметить и то, что государства, национальному законодательству которых не знаком институт косвенной международной подсудности, имеют возможность, тем не менее, ограничить чрезмерную «экспансию» иностранных судов посредством известной многим правовым системам концепции публичного порядка. В качестве основания отказа в признании иностранного решения может быть использовано положение о его противоречии публичному порядку государства, в котором запрашивается признание. В РФ, например, см. п.7 ч.1 ст. 244 АПК РФ: арбитражный суд отказывает в признании и приведении в исполнение решения иностранного суда полностью или в части в случае, если исполнение решения иностранного суда противоречило бы публичному порядку Российской Федерации. Принимая же на себя конвенционные обязательства, государства приобретают косвенные юрисдикционные фильтры, т.е. специальное правовое регулирование по вопросам международной подсудности, и утрачивают право апеллировать к нормам о публичном порядке.

В качестве меры повышения конкурентоспособности юрисдикции РФ представляется необходимым введение в национальное законодательство правовых норм о косвенной юрисдикции, закрепляющих признаваемую компетенцию иностранных судов в объеме, не превышающем тот, которым определена компетенция национальных судов по рассмотрению дел с иностранным элементом.

При действующем правовом регулировании присоединение РФ к Конвенции 2019 г. будет иметь следующие, оцениваемые нами как неблагоприятные, правовые последствия применительно к вопросам международной подсудности: присоединение создаст для РФ новые обязательства по признанию иностранных судебных решений, при том, что признаваемая иностранными государствами компетенция российский судов не претерпит изменений.

Просто выделите и скопируйте ссылку на эту статью в буфер обмена. Вы можете также попробовать найти похожие статьи