Статья 'Язык (с) человеком: после триумфа, по дороге смерти… ' - журнал 'Философская мысль' - NotaBene.ru
по
Меню журнала
> Архив номеров > Рубрики > О журнале > Авторы > О журнале > Требования к статьям > Редакционный совет > Редакция журнала > Порядок рецензирования статей > Политика издания > Ретракция статей > Этические принципы > Политика открытого доступа > Оплата за публикации в открытом доступе > Online First Pre-Publication > Политика авторских прав и лицензий > Политика цифрового хранения публикации > Политика идентификации статей > Политика проверки на плагиат
Журналы индексируются
Реквизиты журнала

ГЛАВНАЯ > Вернуться к содержанию
Философская мысль
Правильная ссылка на статью:

Язык (с) человеком: после триумфа, по дороге смерти…

Кутырев Владимир Александрович

доктор философских наук

профессор, Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского

603137, Россия, г. Нижний Новгород, ул. Голованова, 59

Kutyrev Vladimir Aleksandrovich

Doctor of Philosophy

professor of the Department of History, Methodology and Philosophy of Science at N. I. Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod.

603137, Russia, g. Nizhnii Novgorod, ul. Golovanova, 59

kut.va@mail.ru
Другие публикации этого автора
 

 

DOI:

10.7256/2306-0174.2013.9.5104

Дата направления статьи в редакцию:

18-08-2013


Дата публикации:

1-9-2013


Аннотация: В теоретической сфере учащаются диверсии против парадигмальной роли языка в объяснении реальности. Почему и куда они ведут? Ответ требует обновления взглядов на историю языка. Феноменологически люди отличались от прочих существ по внешнему облику, а для слуха по владению словом. При встречах с дикарями первым определителем их челове-ческого статуса была речь как звучащее слово. Выявляются-конструируются этапы его раз-вития: от речи и рукопись/ма, через печать-текст к ситуации смерти языка (и) человека в письме-исчислении. Последнее – структурно-лингвистическая катастрофа. Это отказ от языка как носителя смысла и переход к дигитальной онтологии. Грамматология, скрипторика, числовая риторика – предтечи поворота от человеческого сознания к искусственному интеллекту. Мир вступает в эпоху трансмодерна. Его прогрессистской перспективой стано-вится состояние матрицы или коммутирования при «слипании в точку». Для сохранения человеческой реальности нужны экология языка и консервативный поворот к философии сопротивления.


Ключевые слова:

язык, слово, человек, печать, текст, письмо, грамматология, исчисление, коммуникация, дигитализм

Abstract: Researchers debate over the paradigmal role of language in exlaining the reality. Why and where they lead to? In order to answer this question, we need to take a different look at the history of language.  Phenomenologically people differed from other living creatires by appearance and their ability to speak. At meetings with savages speech was the first determinant of their human status. The author of the article describes stages of the development of language from speech and writing to printed text and 'calculation' writing as the death of language or/and human. The latter is the structural and linguistic catastrophe. It is when we refuse from language as a carrier of sense and сщуь ещ digital ontology. Grammatology and numerical rhetoric are messengers of human consciousness turning to artificial intellect.The world is entering the age of Trans-Modernism where matrix or commutation become the prospect of development. In order to preserve our human reality, we need the For preservation of human reality we need to take care of the language and return to the traditional approach to philosophy. 


Keywords:

language, word, human, printing, text, letter, grammatology, calculation, communication, digitalism

Высокий полет и (при)знаки падения

ХХ век в сфере знания – время конца мира субстратов, вещей, сущностей и перехода к миру отношений, функций и системо-структур. В собственно философии время вытеснения онтологии субстанциализма гносеологическим трансцендентализмом и априоризмом. Все явления и вещи превратились в узлы пересечения отношений. Качественно несоизмеримые виды бытия, включая оппозицию материи и духа, стали отличаться друг от друга не более чем по уровню организации. Стали соизмеримыми и, следовательно, количественно выразимыми, а в исследовательской перспективе – транс(дисциплинарными). В теоретическом мышлении произошел антисубстанциалистский структурный поворот, который правомерно считать предтечей информационной революции.

Однако живой, чувственный мир не сразу или не до конца улавливает(л)ся абстрактными структурами. Тогда на помощь познанию пришло обращение к языку. Это естественная структура, изначально используемая человеком для овладения реальностью. Именно он(а) формирует картину мира. Еще чувственную, но уже организованную мыслью. Мир не только вы-является, но и конструируется. «Конструвляется». Соответственно, в познании язык, занимая место природы, становится главным объектом и одновременно инструментом исследования. Две противоположных по направленности знаковых фигуры философии ХХ века – Л. Витгенштейна и М. Хайдеггера объединяет пафос языка. «Границы моего языка определяют границы моего мира» – объявил логик и позитивист Л. Витгенштейн, предлагая рассматривать любую философию как аналитику языка. [1]. «Человек – есть человек, – утверждал онтолог и экзистенциалист М. Хайдеггер, – поскольку он отдан в распоряжение языка и используется им (языком) для того, чтобы говорить на нем» [2, 162]. Это означает, что не столько мы владеем языком, сколько язык владеет нами и действует через нас. Лингвистика стала лидером в философии, вообще в представлениях о человеке и его мире. На доказательстве универсальности языка, когда вещи, да и сам человек рассматриваются как «пересечение языковых практик», передовые гуманитарии ХХ века истерли все свои языки. Великие языки. Тезис, что мир – это отношения и язык, язык – «наше все», приобрел статус непреложной истины.

Структурно-лингвистический поворот похоронил метафизику, хотя, разумеется, ее пережитки, их носители в философии и филологии, шире, в культуре – остались. Продолжая коснеть в своем субстанциализме, реализме, антропологизме, историзме и прочих «квалиа», они, выговаривая себе право на параллельное существование, тем не менее, не осмеливались оспаривать первичную роль языка в жизни и познании, критиковать его глобальную экспансию.

Но… ничто не вечно под солнцем. Угроза языку пришла неожиданная, с противоположной стороны. Во второй половине ХХ века мир вступил в эпоху постмодерна, философским выражением которой стал постструктурализм. Постструктурализм, не означая реванша вещности и отказа от структур, «снял» их, преодолев синхроническую ограниченность, введя в отношения время (синергетика), а в отношении метафизики, наоборот, еще более углубил борьбу с ней, доведя антисубстанциализм до логического конца – изгнания из самого мышления: удалили субъекта. Первоначальная форма постструктурализма – деконструкция. Сначала направленная на метафизику бытия (анти-тео-онто-этно-фоно-фаллоцентризм = анти-бог-природа-культура-эмпирия-телесность), она завершается анти-лого(с)центризмом, т.е. лишением статуса бытия человеческого сознания. Смерть автора, субъекта, в конце концов, человека, как носителей логоса для постмодернистской идеологии медицинский факт. Но язык до сих пор остается в стороне. Человек (субъект) умер, а его язык будто бы живой, логос (сознание) дискредитируется, а будто бы не имеет к языку отношения. Распространение текстуализма не оценивается как начало подрыва языка. Ж. Деррида выдвинул постструктуралистскую программу моделирования мира посредством «письма», объявив его «архе», первичным по отношению к слову и речи. Ее пересказывают и восхваляют, не соотнося с тем, что она направлена на окончательное преодоление языка. До сих пор не осознано, что это его смертельный враг. Как и человека. Идея постлингвизма пробивается с трудом, слишком долго языковая картина мира, анализ языка были олицетворением прогресса, символом последнего слова в гуманитаристике. Для подавляющего большинства ее философствующих и филологических представителей так и остается.

Но крот истории копает, двигаясь из глубин бытия вверх, к «концу», в область, на свою погибель, чистого, больше не обусловленного никаким чувственным субстратом разума. И добрался до (кто бы мог подумать!) языка, как парадигмы нашего познания. Посягая на величи(ну)е, подгрызая теоретическую репутацию языковой парадигмы, он стал подрывать ее жизненную силу. Пошли странные разговоры о «признаках увядания традиционной сигнальной системы» и «конце библейского проекта». В искусстве художественной задачей концептуализма стал «выход из плена языка». Священную корову начали профанировать, как часто бывает, изнутри – ее предатели, филологи, к которым присоединяются дилетанты извне (новации быстрее всего воспринимают люди поверхностного ума). В качестве последнего слова о языке появились сомнительные выкладки типа: «чем ниже умственное развитие человека, тем его картина ближе к языковой; и наоборот, чем выше умственное развитие человека, тем его картина мира дальше отстоит от языковой» (? – В.К.). [3, 115-116]. Вброшена идея некоего «антиязыка» (?? – В.К.), о содержании такового, правда, кроме того, что «это совокупность классов антислов, номинирующих референты, которые нельзя поименовать с помощью естественного языка» [4, 175], ничего вразумительного ее пропагандисты сказать не могут, даже словами. Пишущий данные строки автор тоже внес лепту в подрыв влияния языковой философии, объявив, без развернутых доказательств, что «произошла структурно-лингвистическая катастрофа: смерть языка и индивида (??? – В.К.)» [5,74]. Да отдают ли отчет они, эти люди (из басни И.А. Крылова) на что и какие эпохальные завоевания человеческой мысли посягают? Вот, однако, в подкрепление им, аргумент, который не спишешь на эпатаж мелкокалиберных теоретиков: в филологии структурную лингвистику почти вытеснила лингвистика когнитивная. А «когнитивность», если к этому слову относиться всерьез, означает формализуемость, математизацию, информационизм. Вряд ли при таком подходе язык-слово будет чувствовать себя уютно. «Когнитивная лингвистика» – не оксюморон ли это!? Вопросы, на которые, не претендуя на собственно лингвистический анализ, мы будем пытаться отвечать, рассматривая отношения языка с человеком.

Язык т(ч)еловека: речь-рукопись/мо

Язык, я-зык, зычить, я-звык, я-звук, звучать. Горло, говорить, орить, орать. До того как язык стал Словом, которое было «в Начале», а потом любой коммуникацией, которая стала «Всем», «в начале был Звук». К-рик, рык, ры(е)чание. Голос: вой, стон, рев и т.п.

Он превратился в человеческий, когда принял форму несущей смысл речи, из-вещавшей о состоянии мира или того, кто прежде ревел, выл, стонал и кричал. Форму со-обще-ния. Возник Человек, мыслящее животное. И язык – в базовом смысле этого слова, как звучание, артикулированное смыслом. Тождество и различие из звуков, комплексы звуков, фонема. Как от(вы)ражение разделения окружающей реальности и своих переживаний на вещи и отношение к ним. С криком и из крика, подавляя, оттесняя его «вниз», остаточно превращая в интонацию и между(о)метия, из голоса возникло Слово. Организованная связь фонем. Вы-сказы-вания. Речь. Человек говорящий.

Человек и кто говорит – сотни тысяч лет было одно и то же. Верно и наоборот: кто говорит, тот и человек. Определение сущности человека по труду или сознанию есть теоретизация. Феноменологически, «для глаза» люди отличались от прочих существ по внешнему облику, а для слуха по владению словом. При встречах с дикарями первым определителем их человеческого статуса была речь как звучащее слово. Да что с дикарями: «Слово, – определяет В.И. Даль, – способность человека выражать гласно мысли и чувства свои». Тысячи лет слово было живым. Слова, крики, пение-говорение: (что вижу, то и пою) – это форма бытия, переживание мира, непосредственное отношение к нему. Язык = голос, речь. Логос = смысл, слово. Человек мыслящий.

Первоначальный логос не сводился к логике, мышлению или «установлению коммуникации с другими людьми», как стали трактовать позднее. Он был «телесным». В языке-речи-логосе человек проявляется как целостное, не только рациональное, но чувствующее, желающее существо, с душой и волей. Кроме очевидной этничности, слова имеют пол, они мужского или женского рода, возраст, молодые или старые, передают настроение, красивые или вульгарные, злые или добрые. Словом-проклятием лишали жизни, убивали человека буквально.

К живому логосу можно отнести все способы непосредственного сообщения людей о мире и своем положении в нем. Прежде всего состояние тела, позу и поведение. По статусу они похожи на крик, общий людям со всеми животными. Собственно человеческое, отличное от животных поведение и поза выражаются в жестикуляции. Жест – намеренное движение тела, оно, как и слово, артикулировано смыслом. Язык жестов не голос, но им «говорят», он не звуковой, а «видовой», отсюда его пространственная ограниченность в передаче своего состояния другому, тем не менее, это орган чувств и мысли, присущий только человеку. Животные не делают «жестов», также как не говорят. Жесты – тоже логос. Они тоже продукт культуры, имеют пол, национальность, возраст. Ими можно унизить, оскорбить. В обоих случаях главный признак языка и как живого слова, и как жеста – непосредственная связь с телесностью, их включенность в бытие человека «здесь и теперь». В греческих евангелиях Логосом именуется вопло(ть)щенный Бог. Христологос.

Существование языка как звучания, (из)уст-ного слова и телесного жеста, рассуждая формально-логически, длилось до появления письма. Письмо – руко-пись, «ручное слово» означает, что смысл научились выражать не только позой, в звуке, но и графически. В дополнение к звуку. В реальной истории они существ(овали)уют вместе и сейчас. Письмо – одежда речи. После ночного первобытного сна цивилизованные люди од(н)еваются. С другой стороны, все что написано, долго читалось вслух. При обучении грамоте, ребенка буквально до последнего времени с трудом отучали от шептания. Писать в молчании, читать «про себя» – это высший уровень овладения грамотой. Буквы также проговаривались как слово, «полностью»: аз, буки, веди, глаголь, добро… Став абстрактными знаками, они продолжают нести отпечаток звучания: «Звуки на «а» широки и просторны, звуки на «и» высоки и проворны, звуки на «у» как пустая труба» (© Д. Бурлюк). Язык отождествляется с речью, «пароле», жестами, или в целом, телесная речь рассматривается как его суть до тех пор, пока он считался «непосредственным посредником» между человеком и миром. Был т(ч)еловеческим.

Кроме проговаривания, буквы при обучении письму долго сопровождались рисунками наиболее распространенных предметов, названия которых начинаются с данной буквы. Иллюстрировались слоги, слова, фразы. Детское чтение, наряду с буквами, «по определению», предполагает картинный ряд. Для облегчения восприятия смысла взрослыми, с некоторых пор возникли комиксы, своего рода феномен неоархаической деградации языка. Это говорит о родстве «звукового письма» с идеографикой, рисунками и иероглифами, второй могучей ветвью в развитии языка. В лингвистической философии их часто противо(со)поставляют, для чего есть веские культурно-исторические основания. Но именно культурно-исторические, инструментальные, а не сущностные, не субстанциальные. Их природа все-таки едина. Это подтверждается тем, что иероглифическое письмо постепенно трансформировалось от рисунков к знакам. Если, например, китайские иероглифы сохраняют сходство с обозначаемым предметом, то в заимствовавшей их японской письменности, они приближаются к абстрактным буквам. Идеографика противостоит «языку рта», но в едином континууме телесной речи. Все это «ручной труд/язык».

Однако, хотя слово-голос, руко/письмо и графика обуславливают друг друга, в их целостности всегда был зазор, трещина. Которая, в ходе развития хозяйства, требовавшего усиления роли письма, стала расширяться через отчуждение языка от человека. Потому что написанное способно жить собственной жизнью. Слово тоже, «вылетит, не поймаешь», но создатель письма уже намеренно отправляет его в будущее. И эти словесные «консервы» хранятся неопределенно долго. Сразу или через некоторое время ими может воспользоваться сам автор, другие их потребители, иногда в течение и после многих веков. (По)явление письменности имело рубежное значение для превращения человеческих отношений из непосредственных в вещные, формирования из общин общества, победы культуры над природой и становления единой истории человечества. В настоящее время трещина между звуковым и письменным языком расползается до разлома, пропасти, на одной стороне которой остается человек, а на другой – язык. Первый теряет вербальное слово, все больше ограничивающееся сферой быта, второй обретает самостоятельное бытие, самоубийственно трансформируясь в нечто иное.

Эта разверзающаяся пропасть результат возрастания сложности и экономической эффективности социально-исторического развития. Существование языка «т(ч)еловека» в виде звуковой и жестовой речи, а также нарисованных знаков является атрибутом традиционных обществ. Длилось оно, если всю человеческую историю принять за сутки, 23 часа (условный образ, не статистика). Многие короли Средневековой Европы едва умели поставить подпись под указом, а около половины человечества и в настоящее время, в свой последний час, не умеет писать. Кульбиты, которые проделывал Ж. Деррида, чтобы обосновать первичность письма перед речью и рукопись-мом являются ярким примером того, что факты для теоретика, при его сильном желании, особенно с благословения соответствующей (постмодернистской) идеологии, не играют никакой роли (подлинный смысл концепции «письма до письма» мы покажем далее, это одна из целей нашей статьи). Однако развитие процесс нелинейный, состоит из многих накладывающихся друг на друга, перев(л)ивающихся потоков. Бесписьменное время продолжается до сих пор, и в тоже время оно осталось в истории – преодолено. Verba volant, scripta manent (Слова улетают, написанное остается (лат.). Решающим фактором здесь стало появление книгопечатания как индустриальной формы письма.

Язык без человека: печать-текст

Печатный станок изобретен в ХУ веке, но в сущностном смысле печатная книга феномен Нового времени. Как фабричное производство и массовый продукт вместо натурального хозяйства и кустарного труда. В отличие от рукописи, которая согрета дыханием и пахнет создателем, в печатной книге он отражается условно, мысленно, «указывается». Ничего чувственного их не соединяет. Книга не рождается и размножается, а множится и распространяется. «Тиражируется». Если руко/письмо – это язык, потерявший фоноцентричность, переставший быть голосом, то печать – это письмо, переставшее быть эмпириоцентричным, потерявшее связь с телесностью автора. Благодаря печати возникает особый, не существовавший ранее в мире способ материализации духа, неорганическая форма его бытия. Не в вещах, как было прежде, а на самостоятельной основе. Возникает новый физический носитель духа, притом, что автор, его живой прототип, в нем умирает. Но все-таки «как бы умирает». Не вообще, а как конкретный эмпирический индивид, и пока «клинически». Потому что в принципе, в какой-то момент он может ожить, озвучить печатное слово, удостоверить его автографом: «сам писал». Для полной, смысловой смерти и «бесчеловеческого» функционирования языка надо (было) дойти до расширенного понимания книги, которое, в дальнейшем привело ее (обычное коварство диалектического развития) к самоотрицанию.

Естественно полагать, что идея несводимости языка к контактному общению индивидов, к «автору», возникала в результате расширения связей между народами и росту знаний. В философии впервые она была высказана Декартом, особенно отчетливо Лейбницем. Потому что язык, превратившийся в письмо, потом в распространяющуюся по всему миру печать, преодолевает пространство и время, приобретая всепроникающий характер. Глобализуется. Это внешне, экстенсивно. Но и внутренне, в сознании людей он начинает представать не только как способ жизни, орудие мышления и общения, а как некое состояние реальности или, по крайней мере, свойство бытия. Сущностное. Первичен разным образом воплощающий мысль язык, остальное – видимость. Данный процесс, нарастая, развертывался в течение всего Нового времени, его пик влияния приходится на его конец и наступление «Новейшего», назвавшего потом себя эпохой постмодерна. Это состояние, когда в теоретической трактовке мира язык стал всем, а гора книг достигла высоты Эвереста.

Достигла и… вдруг, будто в результате землетрясения, по историческим меркам внезапно (так и сейчас, в нашей статье), она начинает рассыпаться, язык, «наше все» – терять значение. Особенно в современной научной практике. Эта потеря по-настоящему не оценена, хотя библиотеки на глазах пустеют, место письменных столов и книжных полок в квартирах занимает разного рода аппаратура. Хотя бесписьменных людей на Земле миллиарды, а пишут и читают миллионы, книга, руко-пись/мо, а вслед за ними и дописьменный вербальный язык, в качестве способа общения утрачивают перспективу. До(бес)письменное время, руко-пись/мо и книга, существуя до сих пор, в тоже время остаются в истории – преодолены. Перестали быть «прогрессивными», уходят в традицию. Вместо них, на их основе, оторвавшись от человека как родового существа, теряя связь с ним, возникает некая самоценная «система знаков». Как реальность. Реальность текста. Перерождаясь, язык становится текстом. Языковый, структурно-лингвистический поворот облекается в форму текстуального. С одной стороны, язык продолжается, а с другой, он(а) его «снимает».

Текст тоже язык, но как сухое молоко или винный порошок в сравнении с вином и молоком, он нечто особое, о-без-жизненное, со всеми вытекающими отсюда потерями и преимуществами для распространения. Возгонка языка в текст, омертвляя его, одновременно делает универсальным. Если эмпирически мыслимый язык, пусть всеобщий, невольно заставляет нас вс-помнить о человеке, то текст избавлен от последнего на всех уровнях. У текста как бы один автор и потому нет конкретных авторов. Он тоже книга, но разросшаяся до Библи(и)отеки, описывающей весь мир. Вместо мира, в котором больше нет необходимости. Текст не «вещь» и не отражение чего-либо. Он бессубстратен, включая наиболее абстрактную форму субстратности – пространство. Это реальность как чистая среда чистых отношений. Вселенная текста просторна и однородна. Кругом знаки, знаки, знаки. Вещи? Это «неудачное наименование знака». Человек, личность? Это «самоинтепретирующийся текст». «Thereisnothingoutsideofthetext» (вне текста ничего нет) – вот альфа и омега текстологии.

Разумеется, представления о тексте менялись. Вначале он был действительно приравненная к реальности «абстрактная книга», многомерный язык-структура. Некий гуманитарный аналог будущей информационной картины мира – «гуманитарный информационизм». Подобно информации, которая до изобретения компьютеров и интернета рассматривалась как «информация о» (чём-то), текст первоначально тоже представал как высшее выражение структурно-лингвистического подхода. Без времени и динамики. И пока он был в качестве «большой книги», «всемирной библиотеки», устойчиво организованной системы знаков, хотя бы и без означающего, говорить о «текстуалистском повороте» как принципиально новом этапе в развитии человеческой ментальности вряд ли оправдано. Это событие надо связывать с возникновением постструктурализма, в контексте которого представления о тексте стали напоминать нечто иное, в сравнении не только со звуко-графическим, но и печатным способом существования языка. Появляются понятия «мягкого текста», гипертекста, интертекста. Текстология становится переходной формой опять к «письму», хотя не рукописному и не индустриальному, а другому. Постиндустриальному. Какому, если определеннее? Иноформационному. Какому, если конкретизировать?

(Приближаясь к ответу на этот вопрос, постструктуралистскую текстологию лучше (будем) называть текстуализмом).

Возникновение собственно текстуализма, его отличие от предшествующего метафизического философствования, а потом и структурализма отчетливо зафиксировал Р. Рорти в удачно озаглавленном очерке «Идеализм девятнадцатого и текстуализм двадцатого веков». «В прошлом столетии были философы, доказывающие, что существуют лишь идеи. В нашем столетии есть авторы, пишущие так, как если бы существовали лишь тексты. В число этих авторов, которых я буду называть текстуалистами, входят, например, представители так называемой «Иельской школы», группирующиеся вокруг Гарольда Блума, Джефри Гартмана, Джона Миллера и Поля де Мана, мыслители французского «постструктурализма» такие как Жак Деррида и Мишель Фуко, историки, подобные Полю Рабинову… Центром тяжести интеллектуального течения, к которому относятся эти авторы, является не философия, а литературный критицизм» [6, 139].

Мировоззренческая особенность текстуализма в том, что в тексте не различается бытие и небытие. Только смысл. Что живой конь, что фантазийный Пегас – неважно. Пегас не существует, но смысл данное понятие имеет. В принципиально значимой для постмодернистского подхода к миру работе Ж. Делеза «Логика смысла» осуществлено снятие определяющей для философии проблемы истины. Она заменяется проблемой места в отношениях, которым задается смысл. Притом, в отличие от структурализма, место не является постоянным. Это «место без места», благодаря чему самые отдаленные, не имеющие ни генетического, ни материального родства элементы связаны, хотя не физически, а динамической согласованностью поведения. Текстуалистский мир детерриториализован. Его смыслы образуются из отсылок знака к знаку. Он в «постоянном становлении». Текстуалистский мир номадичен. Без границ и глубины, функционируя как замкнутая на себя целостность. Главное одно: чтобы знаки были взаимно коррелятивны, всегда находились в состоянии «hang together» (висели вместе) – откликались, отвечали друг другу. Коммуницировали!

Несмотря на то, что знаки кроме себя ничего не означают, внутри текста кипит «жизнь», циркулируют имеющиеся и вырабатываются новые знания. Для рассмотрения этого бессистемного, мерцающе-мелькающего мира нужна какая-то другая философия, с неметафизическим категориальным аппаратом, вообще, какое-то особое «алогоцентричное» сознание, или, может тогда не сознание вовсе. Которое разрабатывалось в постструктуралистской философии, почему текстуализм можно считать ее другим именем. Если говорить культурологически, это категория постмодерна, где, как известно, центризм, без которого нет системы (его метафора – дерево), отрицается. Текст – развернутая «ризома» (Ж. Делез), «лабиринт» (У. Эко), «игра складок» (Ж. Деррида). В нем преодолены все «центризмы», в том числе человек, происходит отказ от любой иерархии и устойчивой организации. Если на первых порах, в борьбе структурализма с метафизикой, растворялся автор и оставался читатель, то в постструктурализме деконструируется и читатель: «текст сам читает себя». А главное, отрицается последнее представительство человека – лого(с!)центризм. Отрицается, в сущности, Слово, мысль, сознание как выражение любого сущего: природы, Бога и их философской рефлексии в виде эйдосов, монад, вещей в себе, прафеноменов и т.п. Текстуалистская, а сущности, коммуникационная (ее предвидение, гуманитарная форма!) борьба с логоцентризмом – это борьба со словоцентризмом. Через его предварительное перерождение в текст. Борьба с языком.

Р. Барт полагал, что наряду с ризомой, метафорой текста можно считать сеть. Сеть в его время представляли в виде чего-то рыбацкого, паутинного или нечто из области транспорта. Довольно далеко от теоретического мышления. Сейчас, когда большинство людей «коммуницирует в интернете», не правильнее ли считать наоборот, что текст, вместе с ризомой, лабиринтом, складкой и т.п. были метафорами. А реальностью становилась/является Сеть. По-английски – net, по-старорусски – ловушка. Куда мы все рано или поздно п(р)опадаем. Текстуализм для судьбы языка – это «болезнь к смерти». Он был ее спекулятивным (как подобает философскому уровню мысли) предвидением, кустарно-гуманитарным предчувствием (прообразом) нового пост-человеческого, когнитивно-сетевого, пост-языково/смыслового мира. Его вос-произведения в cognitive science, где происходит трагическая

Смерть языка (и) человека: письмо-исчисление

Любые атаки на язык надо признать дилетантскими, если они не считаются с уже случившимся его превращением в текст и «не знают» про более ранние примеры такого рода. Выдающийся советский лингвист Н.Я. Марр еще в первой половине прошлого века, в самый разгар структурно-лингвистической революции высказал идею, что «Язык (звуковой) стал ныне уже сдавать свои функции новейшим изобретениям, побеждающим безоговорочно пространство, а мышление… имеет смести и заменить полностью язык. Будущий язык – мышление, растущее в свободной от природной материи технике. Перед ним не устоять никакому языку, даже звуковому, связанному с нормами природы» [7, 127].

После коммуникационного поворота 70-80 годов ХХ столетия получили известность, представавшие вызовом одиночки призывы испаноязычного теоретика и практика визуальной культуры Э.Л. Мартинеса, к созданию некоего внесловесного языка: «За тысячелетия цивилизации мы привыкли к этому языку, он дал нам logos и сделал из нас людей. Но новые возможности, которые открывает перед нами техника, делают словесный язык либо недостаточным, либо бесполезным» [8, 13]. Параллельно, проблему «мышления без слов» как новую судьбу человечества в контексте методологии мыследеятельности осмыслял Г.П. Щедровицкий [9]. К настоящему времени, в эпоху постмодерна проблема преодоления=уничтожения языка, в принципе, решена. И не в плане критики, догадок или отрицательно, а фундаментально, комплексно и позитивно. Не просто толки о каком-то «антиязыке». Языку найдена замена. Заслуга гуманитарно-теоретического осознания этого события принадлежит, прежде всего, Ж. Деррида(е). В рамках своего, органично вытекающего из текстологии учения о грамматологии, он заменил его «письмом», связав смерть языка со смертью человека и рассматривая обе смерти как результат объективного исторического процесса. «Все то, что уже в течение, по крайней мере, двадцати столетий собиралось и наконец, собралось воедино под именем языка (langage), ныне начинает менять свое пристанище и получает имя письма… Письмо переполняет язык и выходит за его рамки» [10, 119-120].

Письмо, письменный знак, черта, линия, (грамма – калька с греч., scriptum – лат. или ecrire – фр.). По Ж. Деррида(е) оно возникло раньше «слова», тем более текста. «Отказавшись от понимания письма в узком смысле слова – как линейной, фонетической записи, – можно сказать, что всякое общество, способное вырабатывать или, иначе говоря, стушевывать собственные имена и играть классификационными различиями, уже владеет письмом как таковым… Отказ признать письмом знаки, не являющиеся буквами, – это один и тот же жест. Мы видели его как у Руссо, так и у Соссюра»[10, 252]. Мы видим, что в противоположность «жестам» Руссо (символ метафизики) и Соссюра (символ структурализма) у Деррида(ы) (символ постструктурализма) письмо не есть запись звуков, слов или что-то производное от мышления. Оно не воплощение слова-логоса, не обусловлено им; оно не фонетическое, даже не буквенное. Уже и не текст. И называется теперь археписьмом (перво-письмом/граммой, прото/пра(о)-граммой, изначальным письмом) – статус, аналогичный древнегреческому «архе». А речь, язык, иероглифы, ручная за-пись/мо звуковых слов, печать, текст – его разно-видности, видимые проявления, своего рода вторичные качества. Проявления новой субстанции бытия, материи Нового мира, дверь в который открывается (с) письмом. Которое позволит нам в новом прекрасном безъязык(ов)ом мире, в тишине и молчании, избавиться, наконец, от тяжести своего телесного бытия, от самих себя. «Достоинства устной речи оказались недостаточны для того, чтобы отказаться от искушения – использовать изобретение письма для осуществления лелеемой многими мечты – освободиться от природы, от материальности, от существования, переживаемого как принуждение» [11, 183].

Осуществляя эту заветную мечту, философия «снятия» = конца предметной Вселенной (и) человечества, превращения их в феномен и иллюзию, подводит под нее базу, более глубокую, нежели простая замена языка письмом. В ней разрабатывается онтология письма. Которое (теперь) – первопричина всего. Было: огонь, вода, атомы, кварки, знаки, а теперь – письмо. Мир-письмо. То, что письмо заменяет огонь и воду, атомы и кварки – понятно. Они – элементы метафизической картины реальности, категории присутствия. Но со знаками Ж. Деррида(е) пришлось (и нам, для понимания сути дела) придется повозиться, ибо это отказ от языка и текста, философских завоеваний ХХ века, это отказ не только от бытия, но и его Книги. Новый постлингвистический и даже посттекстуалистский поворот? Да! Ибо поглощая присутствие, «лингво-текстуалисты» не ликвидировали его последнее прибежище – знак. Знак – это знак чего-то. Он предполагает означаемое и может нести смысл. Тем самым в нем сохраняется бытие, по крайней мере, интенционально. Современный этап прогресса посылает запрос на нечто новое, до сих пор на Земле небывалое: на отсутствие, в том числе смысла – на письмо и учение о нем – на грамматологию. В ней происходит последний, роковой разрыв со всем «человеческим, слишком человеческим». Разрыв с естественным (телесным, мозговым) человеческим мышлением. Грамматологический поворот! Если лингвосемиотический, текстуалистский поворот был поворотом от природы, от предметной реальности, то грамматологический – и от «зеркала природы», сознания. Закат Сознания.

В мире письма, в отличие от языка и текста, знаки умирают. От них остаются «постзнаки». Содержанием смерти является превращение знаков в состояние, когда они становятся «пустыми», т.е. ничего не означают, не составляют семиосферы. Теперь это (не)знаки, знаки, антизнаки (введенное в постмодернизме перечеркивание слов есть графическое выражение негативной семантики; отрицание смысла слов, но такое, которое указывает на их генетическую связь с отрицаемым позитивом: труп не человек, но не камень или дерево, а человек). Пустые знаки – элементы ничто, но именно благодаря тому, что перестали быть «носителями мысли, покорной голосу бытия» (М. Хайдеггер), они становятся материалом письма, его «алфавитом». Выражением этого немыслимого в существовавшем до сих пор человеческом языке безбуквенного (не)алфавита являются: 1) trace и 2) differance. Если по-русски, то: 1) след, черта, рисунок на кальке; 2) примерно, поскольку это авторское изобретение Ж. Деррида(ы) – различие (различание) промежуток, отсрочка, пробел. (Различие и различание различаются как качественная, феноменологическая и количественная, когнитивная характеристика реальности; для помятующих, или решающихся знать марксизм, как потребительная и меновая стоимости товара). След-черта и различание-пробел в разных комбинациях и есть искомая азбука письма. Они ничем не обусловлены, нельзя указать того, что за ними стоит. Они causa sui, субстанция, только без субстрата, поскольку относятся к области отсутствия, небытия. В позитивной форме данные (не)знаки (черточки и пробелы) определяются как граммы, составляя в совокупности алфавит грамматологии. Отныне сначала языковое, а потом и любое мышление рассматривается как род писания: thinkingasakindofwriting.

В учении о грамматологии Ж. Деррида создал, вернее, осознал или, быть может, гуманитарно с(т)имулировал реально складывавшийся в computer science специфически информационный механизм и способ коммуникации: алфавит без букв – для мышления без слов. Алфавит чисел. Его графическим выражением являются, повторяясь в разных комбинациях, цифры 1, 0 (например, 1101000111101), а математическое название – бит. В технической практике это дигитальный процесс обработки данных, посредством которого воспроизводится и передаётся, «коммуницирует» информация, однако уже не через слово и не непосредственно человеком, а машиной. Так возник компьютерный текстуализм, исчисление, существующее чаще всего в двоичной системе мира цифровой связи, создаваемого компьютерными технологиями. Исчисление и когнитивистика, представленные в гуманитарном сознании как «письмо», пришли на смену языку, слову и знаку – лингвистике, а также всему смысловому человеческому мышлению, научному познанию, логике и эпистемологии, которые до сих пор выражались на естественном языке. Не говоря (не пиша?) уже о преодолении (природной эволюции и социальной истории) бытия дотехногенной = «допотопной» эры.

С распространением исчисления наступает великое, драматическое для вещей и тел событие: утрата ими имен, полученных в процессе преобразования предметного мира или «данных Богом» и замена их сначала «никами», паролями, потом цифрами. Потеря имени – потеря идентичности. Себя. «Слова суть слышимые числа нашего бытия» – пророчествовал Велимир Хлебников. Это артикуляция, членение уже без человеческого голоса и рисунков ничто=хаоса на граммы/элементы/биты. Автомат/изм/ – вот обнаженное тело письма. Грамматология есть гуманитарная форма «записи» процессов автоматизированного, потом полностью автоматического про-граммирования. Постязык дигитальной онтологии. Автоматическая машинопись (письмо, если на гуманитарном языке) = программирование (если в технике). Выражение «языки программирования» – оксюморон. На самом деле это (не)языки, языки, антиязыки. К человеческому языку они, как и вся математика, имеют определенное отношение, но функциональное, такое же, как самолет к птице, или робот к живому человеку. «Конец языка и начало письма», «конец книги и начало компьютера», «конец логоса и начало матезиса», «конец дискурса и начало программирования», «конец слова и начало цифры», «конец чтения и начало исчисления»… и много, много остальных концов нашего предметно-телесного, традиционного мира и начал нового, (за)родившегося в старом, а теперь его «снимающим», у-ничто-жающим трансмодернистском мир-письме иного. Про(сти)щай, язык! Тебя стали третировать в то время, когда надо спасать. Прогрессивно бездумная философия опять попадает пальцем в небо. В повестке дня сознающего мышления должны быть не диверсии, не критика, не затеваемая ею борьба с языком, а разработка способов его защиты. Не только национальных видов, а вообще – человеческого. Нужна (бы, очень) экология языка.

Скрипторика и риторика

Справедливости ради, надо сказать (пока языком), что некоторые «трансгрессивные» авторы задумываются о результатах влияния пост-языковой среды на человека. Чутко следящий за техническими достижениями российско-американский фило(соф)лог М. Эпштейн пред-вкушает время, когда «то, что традиционно понимается под субъектом, растворится в информационных потоках, в электронных сетях. Самоуправляемые компьютерные программы, как тютчевские «демоны глухие», будут вести беседу между собой. Нет ли прямой теоретической связи между грамматологией, исходящей из отсутствия человека в письме и футурологией самодействующих компьютерных программ? Грамматология, помноженная на мощь электронных и нано технологий, представляет человека как исчезающий субъект в грядущем мире машин письма» [12, 143]. Вот перспектива, если сущее приравнивать к должному, лишая человека минимальной возможности влияния на происходящее, не говоря о выборе и «свободе» (кавычки потому, что передовые технонаучные «мыслители» исповедует абсолютный фатализм и от идеалов свободы отреклись категорически: «прогресс не остановишь»; вспоминать о ней неприлично – удел реакционеров).

Исходя из закона неразрывной связи организма и среды, вместо человека можно предвидеть возникновение неких искусственных тех(су)ществ, живущих в мире, где «для общения» общение больше не нужно. Не нужна и коммуникация. Потому что она будет происходить без опосредования, «от мозга к мозгу», путем сканирования мыслей друг друга одним прикосновением чипа к нейронным сетям и всё, потеряв индивидуальность, сольется в некий мыслящий океан, в духе описанного Ст. Лемом в «Сталкере» или превратится в элементы WWG – единой Мировой решетки (матрицы), работа над которой ведется на переднем крае технуки, в частности, в процессе совершенствования Адронного коллайдера. И/или «глухие демоны», т.е. самоуправляемые компьютерные программы будут беседовать друг с другом вообще «без мозгов». О чем, правда? Может о том, что столь восхваляемое в постмодернизме различие/различание по закону двойного отрицания в свою очередь снимается принципом тождества (единства), только уже иного, «слипшегося» в точку постчеловеческого мира. А лучше бы, продолжают мечтать совсем последовательные «иммортологи» – поствитального («кибернетическое бессмертие»). И философы трансгресса, его рефлекса, но не рефлексии, предав различие, опять будут воспевать тождество, радуясь, что безлюдно-бессмысловому безжизненному миру больше ничего не нужно, даже коммуникации. Но пока это вожделенное инновационное состояние не достигнуто, обремененные проклятьем собственного антропологизма некоторые из них пытаются что-то сохранить от человека. Не чуждый подобных пережитков вышеупомянутый автор предлагает интерпретировать грамматологию как скрипторику, предмет которой «не столько биографический, эмпирический субъект, скрипящий пером или стучащий по клавишам, сколько те формы сверхсубъективности, транссубъективности, которые возникают в процессе письма и объемлют все его суверенные территории» [12, 144].

Как видим, в утешение человеку, которому, в связи с экспансией электронно-компьютерного мир-письма не остается места и он предстает исторически преходящим посредником между отмирающим языком и наступающей матрицей, постулируется какой-то более адекватный данной ситуации сверхэмпирический «транссубъект». В сущности, концепт. Бродящийая по сетям персона-ж. Вместо традиционного Homo sapiens – Homoscriptor. Естественно, без языка, без имени, не сознает, но все время пишет. Само-программирует-ся. В тишине. Для человека – гробовая тишина. Он без жизни, идентичности, мультивид (о личности речи не идет, это традиционалистская архаика) и – обладает голографическим бессмертием, которое больше не утопия. Потому что «нече(ко)му» умирать. Ни тела, ни субъектности. Можно ли в таком качестве считать его Гомо? Это скорее, гомо, транс-гомо, пропагандируемый в идеологии трансгуманизма, обещающей, в частности в России, создать подобный симулякр к 2045 году. Те же похороны человека, тоже «через бессмертие», но в контексте лингвистики, посредством эвтаназии в калькированном с последних технических достижений теоретическом облачении.

И все-таки в философско-гуманитарной литературе пока нет концепций, обобщающих пост(транс)современные тенденции развития нашей цивилизации до универсальной модели мира. Типа атомизма, платонизма, кантианства, структурно-лингвистической парадигмы. Постмодернизм (постструктрализм) – слишком широко и неопределенно. До сих пор нет, не было, но, кажется, недавно такая концепция появилась. Просто ее пока не увидели. Не опознали. Это «риторическая теория числа» С.Е. Шилова, в которой на обширном материале постнеклассической науки о микро и мега-мирах, со смущающей «классическое сознание» убедительностью, показано преимущество их математического описания в сравнении с естественным языком и логосом. (Далее идет изложение этой теории в посильной мне, пленнику естественного языка, трактовке): Показывается преимущество не обремененного образностью и смыслом чистого = формализуемого = точного мышления – без «психики» = без воображения, визуальных картин и предметных характеристик, которые в последнее время буквально вымучиваются в физике – клей, супы, цветность, четность, темная материя и т.п. Какая тут точность, которой обычно гордилась позитивная наука. Мифы какие-то. Поэтому надо воспринимать микро-мега-миры подобно, как например, мы воспринимаем музыку и поэзию. Переживаем, меняем свое внутреннее состояние – и все. Так же можно мыслить. Сначала речь идет как будто о микро-мега-мирах, а потом оказывается – вообще! Включая нашу макрореальность. Мыслить ничего не представляя, без пространственно-фигуративного моделирования. «Коммутируя» внутри Разума как мира, или, что одно и то же, внутри Мира как разума. В себе и про себя.

Исходя из данной теории, первичным языком человеческого мышления и основанием моделирования любой реальности предлагается считать Число. Оно будет новым, адекватным стоящим перед современной наукой проблемам, «архе». «Риторическая теория числа осуществляет семантический проект математизации лингвистики, раскрывая априорный континуум математических суждений как первый язык, первую форму словности и изначальную систему кодирования, связывающую мышление и существование в темпоральном цикле» [13, 541]. В ней «нет иного означаемого, нежели число, а также нет иного означающего, нежели цифра» [13, 425]. Под «риторикой» имеется в виду беспредметность числа, которое, ничего не означая, одновременно является бытием как таковым, вне которого больше ничего не предполагается. «Число есть истинный основной предмет физического знания» [13, 24], а процессы исчисления есть содержание функциональной активности чистого, «солиптического» т.е. основанного на самом себе Разума. Сущность этого математического (научного) тождественного себе разума есть 1 (единица), деление которой на 0 (ноль) дает все простые числа, из которых состоят как мысль, так и реальность. Вернее, это одно и то же. «Система чистого разума – это формула бытия» [13, 181]. Риторическая теория числа или, по-другому, «философия электронного мышления» завершает, как полагает автор, историю мышления Нового времени и является основанием рациональности Нового Бытия.

Многие представители философии и научного знания, знакомясь с этими идеями, склонны считать их, мягко говоря, не совсем адекватными, выпадающими из принятых канонов мышления. То, что они «не каноничны» несомненно, но это не значит, что с ними можно не считаться. Скорее, наоборот. Их автор первый, (потому что) последовательный и глубокий, может быть, оправданно сказать, хотя так не принято о современниках (кроме актеров в обществе спектакля), великий представитель философии computer science в России, а скорей всего в мире. Даже не computer science, хотя она становится лидером познания, а философ и теоретик Матрицы, трансформации всей нашей физической реальности в дигитальную. Более того, замены любых форм природы, материи, жизни, человеческого сознания, вообще любого сущего Универсальным Вычислителем, Глобальным Мозгом, грубо говоря, Большим Компьютером. Это философ WWG (Мировой решетки), работы над которой вполне реальные и продуктивные, интенсивно ведутся на передовых рубежах технонауки в рамках создания Искусственного Интеллекта, в сфере нанотехнологий, совершенствования Адронного коллайдера и т.д. Притом, мы имеем именно философию, хотя особого рода, уже «транс(постне)классическую», но философию, а не просто «рассказы о высоких технологиях», которыми наполнены, посвященные науке и технике гуманитарные тексты.

В «философии электронного мышления» находят свое отражение тенденции становления на Земле иного, постчеловеческого бытия. Инобытия. Тенденции, в преврат(щен)ной форме прорывающиеся в обывательское сознание как «конец света». Конец нашего, в широком смысле слова, «этого света» = Lebenswelt (жизненного мира). Притом, что двигаясь по ленте мебиуса, дальнейший прогресс техники уничтожает, заменяет цифровым и виртуальным телесное человеческое бытие. Теснит его на глазах всех, кто хочет видеть. (Но вот-вот, чтобы больше совсем не (за)хотели видеть внешний мир, на одном, как будто левом (пока), глазу будут носить специальные компьютерные очки – их производство налажено). Человеческое сознание, которое, начиная с Парменида (бытие есть, небытия нет) отражало и поддерживало бытие, становится на службу отрицанию естественного и даже искусственного, но предметного, «нашего» феноменологического мира. «Оно стало машиной пролиферации гипотез небытия, а достигшее критической мысли небытие отклонившегося от бытия интеллекта, само может стать действительностью человечества, знать которую будет дано немногим выжившим, если таковые найдутся» [13, 330]. Бытийно-антропологический вывод из числовой модели мира скупой, намеком, но понятен. Перспективы вдохновляющие. Особенно в свете без(д)умного энтузиазма «отклонившегося от бытия интеллекта» в связи с валом последних достижений в воспроизводстве не только физических, но умственных функций человека, вплоть до полной его замены человекообразным роботом (см. упоминавшуюся «доктрину – 2045»).

Ярким примером служения небытию является сама риторическая теория числа. Как все носители новой, становящейся парадигмы мышления, она обосновывает себя ab ovo, демонстрируя чудовищный и агрессивный антиисторизм. Под нее начинает (пе)реинтепретироваться история философии, ее вершинные фигуры, из которой теперь надо сделать единственно правильный вывод, что кроме числа и чистого разума не только ничего нет, но никогда не было. Само собой Пифагор, а также Платон, Аристотель, Кант, Гегель – все они предтечи, да ладно бы, предтечи – сторонники риторической теории числа. Под интеллектуализм и матезис подверстывается даже фундаментальный критик «постава», утверждавший, что «наука не мыслит», провозгласивший свой, особый, поэтический (!) метод познания, почвенник, консерватор и наци(онали)ст М. Хайдеггер. Ориентировавший мышление на этимологию слов, противник терминов, у которого «язык – дом бытия», притом, взятый как речь, родной. Теперь его поселяют в дом из цифр, фундамент и стены которого – 1, а крыша – 0. Поистине, лучший способ убийства – (за)душить в объятиях.

И, кстати – если воз(об)ращаться к современности: непрерывные, то ползучие, то открытые попытки удушения Академии наук России нельзя объяснить только технико-экономическими причинами. Ее вина в том, что она слишком «естественна», направлена на реальность, с трудом перерождается, там «физика» = «старая наука», в то время как нужна «кибернетическая физика», для чего следует оставить одни технопарки с компьютерами – тогда будет настоящий инновационный прорыв. Отсюда толки о конце науки, постнауке и прочее, о сохранении же человеческого феноменологического мира, "поэзиса", гуманизма, после того как логос тоже утрачивает объяснительные возможности, ибо слишком антропологичен, вспоминать при теоретизировании становится неприлично. Технократическое сознание самоотрицательно, оно воспринимает заботу о человеке с все большим раздражением.

Несмотря, а может быть благодаря глубине своего понимания происходящих процессов, С. Е. Шилов ослеплен ими. «Не в(с)оображает», что будет с нашим предметным миром, когда по компьютерным программам на объемных принтерах нач(нут)али «клепать вещи из чисел», а зачем, кому эти вещи будут нужны, если и «жизнь есть способ существования риторических чисел»[13, 179], функциональные формы которой тоже будут «клепать», ему не интересно. Его сознание, как у всех рядовых «прогрессоров», констатирующе детерминистично, оно похищено силами Иного. Техно-математическая, даже общенаучная гениальность не гарантирует подлинной философичности и благомыслия. Лишь изредка, «для порядка» и (само)обмана, как невольный представительский экземпляр существующего, говорящего словами и пишущего буквами в обычной семантической логике родового человека, он заявляет, что реализация проектов на интегральной основе РТЧ-идей «позволит решить базовые проблемы цивилизации и вывести человечество на новое качество и уровень развития». Качество и уровень цивилизации будут новыми, но останется ли она человеческой, вообще цивилизацией, а не чистым, на базе «солиптического разума» техносом в виде кибернетических конструктов или «информационных ландшафтов», заменивших на Земле живое и человека – вот предмет обсуждения, забота для человеческой философии, котор(ый)ая, к сожалению, почти никого не заботит. Таков парадокс нашего движения к «концу света» – в форме эвтаназии.

Язык с человеком со-против-ляются

Перспектива поглощения языка (и) человека, замена их антиязыком= письмом=исчислением была прописана Деррида(ой) более 40 лет назад. С тех пор заменяющее живое общение людей компьютерное коммуницирование перестало быть уникальным предвидением и число сторонников грамматологии, а также развертывающихся на ее основе новых течений, хотя и без понимания их смысла, неизмеримо выросло. Пока человечество в целом говорит и пишет на языке, старается сохранить даже его «родные» варианты и все еще, несмотря ни на что (на интернет), издаются книги, на передовых рубежах технонауки борьба со словом и замена его дигитальной коммуникацией приближается к апогею. Появились, как видим, идеологи коммутирования (уже не коммуникации, поскольку электрические импульсы связывают не разные объекты, а качественно тождественные состояния) и Матрицы. Путем лингво-комбинаторного моделирования решаются задачи исчисления смыслов, которые могли бы реализовываться на суперкомпьютерах. Информационно-сетевое общество трансформируется в состояние, «естественным» языком которого будет тот самый, искомый «новаторами любой ценой», (не)язык, язык, антиязык. Язык Artificial Intelligence (искусственного интеллекта), готовящегося перерасти в Artificial Nature (искусственную природу), в искусственное бытие, для нас – инобытие. И тогда: «Естественно возникает вопрос, а может быть весь окружающий людей мир – это гигантский многомерный экран? Каким суперкомпьютером этот экран управляется? Получается следующая картина мира: люди со всеми своими инструментами – телескопами, микроскопами, ускорителями и пр. – окружены гигантским многомерным экраном, и всеми инструментами изучают не более чем свойства этого экрана, который управляется внешним суперкопьютером. Это и есть компьютеризм» [14, 183]. Короче говоря, теперь наш Бог Суперкомпьютер и – there is nothing outside of the bit (нет ничего кроме бита). Язык как и вся реальность, вместе с человеком – (у)биты!

Если бы люди были быками, иронизировали древнегреческие философы над верующими в мифы соплеменниками, то боги их мира были бы похожи на быков. С тех пор познание достигло немыслимых древними высот и изощренности. Но все не впрок. Также прямолинейно, не боясь иронии, современные продвинутые теоретики конструируют реальность, похожую на свои занятия, экстраполируя ее на весь мир. Притом от века, «от яйца», совершенно забыв о свободе (бифуркции), возможностях выбора, герменевтике, об аксиологии – никаких сравнений, ценностей и оценок. Если техника сказала «будет», значит надо = хорошо. И всегда только так хорошо и было. Если ее дальнейшее нерегулируемое развитие ведет к трансформации или даже уничтожению человека и его языка, тоже неплохо: да здравствуют «трансхьюманы». Кому этого мало – читайте теоретиков, обосновывающих необходимость ликвидации жизни на Земле, любой, вообще: поприветствуем «поствитализм». Теоретизируют как не (как) субъекты, а просто «пишут», к чему и зачем не задумываясь. Вот он, узкий научный примитивизм! Хуже всякого. А кто против этого «прекрасного нового мира», те архаики, консерваторы, традиционалисты. Гуманисты. Живой язык и люди.

Гете говорил: «Там, где кончается слово, начинается музыка». Увы, теперь после слов и логоса начинается матезис, программирование, молчание, (не)коммуникация… Сообщают-ся последние технонаучные нов(рад)ости об успешных экспериментах: «электронное образование; управление со-знанием; прямое чтение мыслей; от мозга (чипа) к чипу (мозгу); кибернетическое бессмертие и т.п.». И мы не будем знать, когда нас не будет. Не услышим. Некому сказать. Нет слов.

Люди! Так не лучше ли, все-таки, умереть достойно, по философски, не обманывая себя, отдавая отчет, как привело нас к этому вырвавшееся из-под контроля нерегулируемое научно-техническое развитие. Давайте уйдем мужественно, в памяти опыта и с пониманием амбивалентности результатов своей без(д)умной веры в прогресс. В сознании, хотя бы в лице философии. В истории человечества было много великих смертей, начиная с Сократа и Христа, но в ситуации его родовой смерти стоит вспомнить артефакт Гамлета, его последние, обращенные к Горацио, слова: «Так ты ему (новому наследнику трона), скажи и всех событий открой причину. Дальше – тишина». (Умирает) [15, 413]. «По-философски» – это не без сознания, не в состоянии эвтаназии.

Еще более по философски, пока Печальное Событие не произошло, думать и заботиться, при каких условиях, какие предпринять действия, чтобы оно вообще не происходило. Как можно дольше! Не торопиться к рукотворному концу света, антропологическому апокалипсису, не камуфлировать бессмысленно учеными словами свое «комфорт(абель)ное самоубийство», что оскорбительно для существ, веками считавших себя разумными. (Некую позитивную программу философствования в условиях трансмодерна мы предлагали в статье «Философия (для) людей»). [16]. Люди не торопятся к смерти в индивидуальной жизни и не радуются ей, хотя она тоже предопределена. Сохранить Homo genus-vitae- sapiens можно, если сохранится среда, необходимая для его жизни как целостного телесно-духовного существа = Lebenswelt, включая естественный язык как выразителя собственно человеческого, о-со-знаю-щего (не редуцированного к интеллекту, тем более, программированию) мышления. Его/их право на бытие и надо защищать, опираясь на идеи полионтизма и коэволюции, допускающие, в отличие от фаталистического универсального эволюционизма, вечное существование нашей реализации возможных миров. Гамлет остался героем на все времена, потому что умер, сражаясь. Герой тот, кто в поединке с судьбой, в дилемме «быть или не быть», выбирает: Быть. Если же, в конце концов, наступит конец, чтобы не по собственной вине. Задача времени: будить Людей, культивировать Язык жизни, поднимать Голос, говорить Слово(а) и не бояться философии Крика, призывающего к спасению человека, в надежде, что Кто-то нас услышит.

Философия сопротивления. Противостояния. А лучше вместе: СО-противо-Стояния.

Так продлимся…

Библиография
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9.
10.
11.
12.
13.
14.
15.
16.
17.
18.
19.
20.
21.
22.
23.
24.
25.
26.
27.
28.
29.
30.
31.
References
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9.
10.
11.
12.
13.
14.
15.
16.
17.
18.
19.
20.
21.
22.
23.
24.
25.
26.
27.
28.
29.
30.
31.
Ссылка на эту статью

Просто выделите и скопируйте ссылку на эту статью в буфер обмена. Вы можете также попробовать найти похожие статьи


Другие сайты издательства:
Официальный сайт издательства NotaBene / Aurora Group s.r.o.