Статья 'Экзистенциализм О. Чухонцева: «21 случай повествовательной речи»' - журнал 'Культура и искусство' - NotaBene.ru
по
Меню журнала
> Архив номеров > Рубрики > О журнале > Авторы > Требования к статьям > Политика издания > Редакция > Порядок рецензирования статей > Редакционный совет > Ретракция статей > Этические принципы > О журнале > Политика открытого доступа > Оплата за публикации в открытом доступе > Online First Pre-Publication > Политика авторских прав и лицензий > Политика цифрового хранения публикации > Политика идентификации статей > Политика проверки на плагиат
Журналы индексируются
Реквизиты журнала
ГЛАВНАЯ > Вернуться к содержанию
Культура и искусство
Правильная ссылка на статью:

Экзистенциализм О. Чухонцева: «21 случай повествовательной речи»

Фетисова Екатерина Эдуардовна

кандидат филологических наук

докторант, Институт научной информации по общественным наукам, Российская академия наук

117418, Россия, г. Москва, Нахимовский проспект, 51/21

Fetisova Ekaterina Eduardovna

PhD in Philology

Doctor's Degree student of the Department of Philosophy at Institute of Scientific Information on Social Sciences (INION) under the Russian Academy of Sciences

117418, Russia, Moscow, str. Nakhimovsky Prospekt, 51/21

slabkih.ksenia@yandex.ru
Другие публикации этого автора
 

 

DOI:

10.7256/2454-0625.2017.1.21963

Дата направления статьи в редакцию:

09-02-2017


Дата публикации:

05-03-2017


Аннотация: Предмет исследования данной статьи - философия экзистенциализма (Ж.-П. Сартр, А. Камю) в поэтическом мире неоакмеиста-«шестидесятника» О. Чухонцева; в точке «пересечения», согласно поэзии неоакмеизма, Кьеркегору и русским религиозным философам-экзистенциалистам (В. Соловьеву, Н. Бердяеву, Л. Шестову), - время и пространство, Бытие и экзистенция, сознание и ндивидуальность, миромодель и «интеллектуальная интуиция», повседневный быт и онейросфера (сфера поэтических сновидений) соразмерны, образуют нерасторжимый синтез. Такой синтез, отвечая идее экзистенции в русле мистического мировоззрения поэта, приобретает характер метаисторического, апокалиптического события и способствует, в свою очередь, органическому единству двух художественных систем - структурных элементов неоакмеизма и сюрреализма русского типа (пример такого синтеза - творчество Б. Поплавского). Проводится детальный анализ жанровой системы поэзии О. Чухонцева. Методология исследования включает в себя элементы биографического и сопоставительного подходов; структурно-семиотический анализ философских трудов экзистенциалистов и творчества О. Чухонцева предполагает привлечение имплицитных данных метапоэтического комментария; и, наконец, метод обобщения и процедура движения по герменевтическому кругу по необходимости дополняет вышеперечисленные подходы. Делается вывод о том, что творчество О. Чухонцева априори экзистенциально, представляет собой «трагедию метафизического прозрения», «мистерию подсознания» и содержательно оппозиционно творчеству «шестидесятника» А. Кушнера, ориентированному на философское учение стоиков. Виртуальный, латентный диалог, который ведут философы-экзистенциалисты и поэт-неоакмеист ХХ века сквозь время и пространство представляет собой их культурное, глубинное, онтологическое взаимодействие, - один из необходимых методов интерпретации поэтического текста.


Ключевые слова:

«шестидесятник», философия экзистенциализма, О. Чухонцев, неоакмеизм, сюрреализм, «онейросфера», время и пространство, двойник, христианско-гностическое мировоззрение, лирический герой

Abstract: The subject of the present research is the philosophy of existentialism (Jean-Paul Sartre and Albert Camus) in the poetic world of the 'man of the sixties', Oleg Chukhontsev. According to the poetry of neoacmeism, Søren Kierkegaard and Russian existential philosophers (Soloviev, Berdyaev and Shestov), time and space, being and existence, conciousness and individuality, world model and 'intellectual intuition', everyday life and oneurosphere (the sphere of poetic dreams) form an integral synthesis. This synthesis corresponds to the idea of existentials in terms of a poet's mystic world view and becomes a metahistorical or apocalyptical event which contributes, in the first place, to the organic unity of the two artistic systems, structural elements of neoacmeism and surrealism of the Russian type (B. Poplavsky's creative work is an example of such synthesis). The author of the article carries out a detailed analysis of Oleg Chukhontsev's system of genres. The methodological basis of the research includes elements of the biographical and comparative approaches, structural semiotic analysis of existentialists' philosophical research and Oleg Chukontsev's works which, in its turn, involves implicit data of a metapoetic commentary. Finally, the author also uses the method of generalization and the procedure of moving around the hermeneutical circle in order to complete the aforesaid approaches. The author concludes that Oleg Chukhontsev's creative work is a priori existential, it is the 'tragedy of a metaphysical insight', 'mystery of the unconciousness' and opposed to the creative work of another 'man of the sixties' A. Kuchner who was oriented at the philosophical teaching of stoics much more. The virtual, latent dialogue between existential philosophres and neoacmeist poet of the 20th century through time and space represents their cultural, in-depth and ontological interation as one of a very important and necessary moments in interpreting a poetic text. 


Keywords:

persona, Christian gnostic world view, twin, time and space, oneurosphere, surrealism, neoacmeism, Oleg Chukhontsev, existentialism philosophy, man of the sixties

Творчество неоакмеиста-«шестидесятника» О. Чухонцева, и в частности, его поэтическая книга «21 случай повествовательной речи» - трагедия метафизического прозрения. Поэзии, согласно О. Чухонцеву, предназначено пробиться сквозь толщу преходящего, повседневности, хандры и всемирного Хаоса, через грубый житейско-исторический пласт к сокровенной правде подлинного Бытия, Космоса, изначально задуманного Творцом. Отсюда - поиск настоящего предназначения личности на земле, цель которой - извечное стремление к внутренней свободе. О. Чухонцев – художник, умеющий представить убогую повседневность в ее великом апокалиптическом драматизме. В его творчестве, как и в творчестве Б. Поплавского, сочетаются элементы неоакмеизма и сюрреализма русского типа.

Философия О. Чухонцева - это философия антропоцентризма; ее онтологическим центром является проблема человеческой свободы в исторически меняющемся мире. Русский экзистенциализм (Вл. Соловьев, Н. Бердяев, Л. Шестов) как ее онтологическое основание приводит поэта к особому пониманию времени: «Эсхатологическое видение истории ведет Соловьева к осознанию знаков последних времен. Панмонголизм - один из них» [1, с. 194]. Стихотворение «Похмелья» рефреном повторяет пророческую мысль философа о кровавом панмонголизме, приобретающем в России характер гегемонии: «Бог мой, мне скоро тридцать три. / Не этой крови ли / ждут вологодские псари / и псы Мордовии?» [2, с. 37].

Жизнь - сплошной абсурд, и лирический герой постулирует, что смертельно устал от себя самого: «А мне - мне нечего терять, / мое потеряно: / и дни не собраны в тетрадь, / и жизнь не склеена» [2, с. 38]. Даже Рай (небесный или земной) превращен в Ад волею правящей элиты, лишившей поэта свободы, прежде всего - свободы творчества: «Захочешь в рай - сам выбирай, / в земной, в небесный ли: / там - над душою вертухай, / а здесь - над песнями» [там же]. «Чума» А. Камю, «Тошнота» Сартра - архетипические прототексты творчества О. Чухонцева: «Убожеств волчий аппетит, / свиные вырезки. / Глаза б не видели - тошнит / от каждой вывески!» [2, с. 39].

Смертельная тоска, безысходность жизни, одиночество человека в чуждом ему мире - доминанты символистского мироощущения - вплетены в художественную ткань неоакмеизма: «Нету выбора. О, как душа одинока!» [2, с. 44]. В центре эстетики неоакмеизма заложено представление о мире как «эстетическом феномене», которое было впервые обосновано в философии Шопенгауэра («Мир как воля и представление»). Вслед за символистами, подвергнув переосмыслению неоплатоновские и кантовские идеи, неоакмеисты четко дифференцировали мир феноменальный, познаваемый, мир явлений, данных человеку в осязаемых чувствах, и мир ноуменальный, сферу «скрытых сущностей», непознаваемых объектов, которые в будущем надлежит узнать посредством «высокоинтеллектуальной интуиции» (термин О. Лосского), особого, мистического озарения. И в символизме, и в акмеизме, и в неоакмеизме осуществляется синтез весьма отдаленных временных планов - в поэзии И. Анненского, Вяч. Иванова, В. Ходасевича, А. Ахматовой, И. Лиснянской, Арс. Тарковского, творческие поиски которых оказались наиболее созвучны экзистенциальной поэзии О. Чухонцева, время давнопрошедшее, плюсквамперфект напрямую соединялось со временем будущим.

В программном стихотворении «Репетиция парада» традиционно празднуемый День Победы (9 мая) предстает «даровым спектаклем», «современным разбоем», управляемым всепоглощающим Страхом, - и в широком понимании - воплощением Страшного Суда. История родной страны («татарской Руси») темна и непонятна поэту. Н. Л. Лейдерман предлагает следующую интерпретацию: «А через год Чухонцев напишет стихотворение «Репетиция парада» («за несколько месяцев до события предсказавшее ввод в Прагу 1968 года советских танков» как отмечает И. Роднянская [3, с. 11]), в котором танк «как ящер ступал», и над шествием витали призраки «азиатской нашей свободы», Страшного суда, Страха и Стыда (именно так - с заглавных букв!). Возникающий образ здесь простирается через всю русскую историю, окрашивая всю ее (а не только советский период) в дьявольские краски <…>» [4, с. 328-329].

В стихотворении «Superego» паук отождествляется с лирическим «я» автора, лирический герой и насекомое («убийца») предстают единым целым («И, как жар из печи, как зола из огня, / я смотрел на него - он смотрел на меня!» [2, с. 41]). Паук олицетворяет собой мерзость жизни, ее проклятье, ненавистное насекомое становится в глазах героя «трилобитным драконом», а главное, - символом и предвестьем грядущего Апокалипсиса, временного сдвига и разрыва. Данное преувеличение объясняется в рамках терминологии экзистенциализма: «Экзистенция заключает в себе нерасчлененную целостность субъекта и объекта, недоступную рациональному мышлению, исходящему из противопоставления субъекта объекту» [5, с. 455]. Своего рода смысловым диптихом данного стихотворения выступает стихотворение «Двойник». Читающий газету человек, сидящий напротив лирического героя, осуществляет над сознанием последнего парагипнотический сеанс и является знамением Судьбы: текст стихотворения буквально заполнен отрывками, отдельными незаконченными фразами, вырезками из газеты, читаемой его «двойником» и доступной взгляду героя, и эти газетные отрывки рассматриваются на уровне его подсознания как священные скрижали Моисея, знаки последних времен, предзнаменования Апокалипсиса.

С другой стороны, двойник - лишь плод фантазии лирического героя, следствие боли и бреда распадающейся на атомы души: «Как непосильно быть самим собой. / И он, и я - мы в сущности в подполье» [2, с. 54]. Строка «Мы - двойники / убийц и жертв. / Но мы живем. <…>» [там же] - аксиома сосуществования в душе каждого человека демонического и божественного начал, выбор между которыми должно совершить сердце человека.

Мотив «двойничества» архетипически отсылает нас к классической литературной традиции Н. Гоголя, Ф. Достоевского, И. Тургенева.

Герой О. Чухонцева живет прошлым, поворачивая Время вспять (стихотворение «Бывшим маршрутом»), в глубины истории, поминутно воскрешая в памяти минувшие события, как личного характера, так и исторические (историческую хронологию Ивана Грозного, событие мести княгини Ольги древлянам и др.), - характерная черта русского экзистенциализма: «Учение о прогрессе, по Бердяеву, безнравственно, поскольку для массы человеческих поколений оно сознательно готовит только гибель, а также, апеллируя к «грядущим поколениям», лишает нынешнее поколение перспектив свободы и любви» [1, с. 192].

Творчество - единственное спасение от распада души, хандры и жестокости Мира, воплощенное в поэтическом Слове-Логосе: «Но тот, кому Слово дано, / себя совмещает со всеми, / поскольку Оно зажжено / для всех, как и там, в Вифлееме» [2, с. 92]. Согласно учению экзистенциализма, человек способен сформировать себя, свою личность своими Словами и поступками. В вышеупомянутом стихотворении «Двойник» лирический герой способен увидеть и избрать свое предназначенье: «Я должен быть лирическим поэтом, / а чистильщик пусть драит башмаки / или сдирает кожу с мирных граждан, / а двое любят. Каждому свое!» [2, с. 54].

Христианско-гностическое мировоззрение как одно из философских направлений экзистенциализма может приблизить человека к Богу: «И, может быть, некий поэт / отметит среди помраченья: / - Затменье разума. Свет / страдальчества и искупленья» [2, с. 92]. Искупительная жертва Иисуса Христа во имя человечества должна быть оценена и соизмерима с человеческими жертвами во имя Бога. Отсюда проистекает неразрешимое противоречие: сломленный дух человека есть жертва Богу, а спасение души - в борьбе с жизнью во имя индивидуальной свободы. Стихотворение-сага «Из одной жизни». Пробуждение не случайно оканчивается строками: «Что со слезами мы посеем здесь, / потом с великой радостью пожнем мы» [2, с. 87], восходящими к пословице «Что посеешь - то и пожнешь». Господь заставляет страдать и посылает испытания тем, кого особенно любит.

Идеал О. Чухонцева - поэт-жертвенник, скорбник, избравший «гибельное поприще», оппозиционер. Свободный дар покупается слишком дорогой ценой - забвением и физическим заточением (несвободой). В стихотворении «Мы пили когда-то - теперь мы посуду сдаем…» возникает образ «невольника чугунного», разворачивается трагедия талантливого, несвободного, заточенного в застенки, крамольного, оппозиционно настроенного к властям поэта, архетип пушкинского «декабриста»: «Пойдем по Бутырскому валу и влево свернем, / по улице главной дойдем до Тверского бульвара, / где зорко молчит, размышляя о веке своем, / невольник чугунный под сенью свободного дара» [2, с. 76]. В этом отношении поэт О. Чухонцева наиболее близок героическим личностям Арс. Тарковского - Марсию, с которого за его талант содрали живьем кожу, Эдипу и др. В предисловии «От автора» (аналоге пролога античных драм) приоткрывается завеса тайны биографического контекста творчества О. Чухонцева: «К сожалению, биография пишущего, несмотря на его солидный возраст, скудна: книг мало, писались они в одно время, выходили в другое, теряя преимущества актуального прочтения и резонансной среды. «Последовательно запаздывающий» - прочел я критический «известинский» вердикт. И это правда, но правда и то, что выжить, сохраняя внутреннюю свободу, можно было только смирившись с поражением. <…> В этой книге собраны стихи разных жанров, объединенные длительностью высказывания» [2]. Проза перемежается с поэзией («Бывшим маршрутом»), со стихотворными рядами, зачастую обозначенными отточиями, - специально для усиления экзистенциального драматизма.

В поминальном по жанру стихотворении «Прощанье со старыми тетрадями» или «Размышления перед трескучей печью и бутылью домашнего вина в старом деревянном доме в Павловом Посаде, где автор родился», отсылающему нас к циклу стихотворений «Из сожженной тетради» А. Ахматовой, впервые упомянуты имена Данте и Вергилия, спускающихся по кругам Ада: «Не так ли, высветив бутыли, / и Дант с Вергилием сходили / на круги Ада с фонарем? / Не так, отнюдь! По вере русской / достанем выпивку с закуской / и всех во здравье помянем» [2, с. 74].

Философский этюд «И кафель, и паркет - а где уют?..» (отрывок), которому предпослан эпиграф из программного стихотворения «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…» А. Кушнера (гимна стоицизму), строится как грандиозный оксюморон, противоречивое сочетание экзистенциального неприятия бытия О. Чухонцевым и стоицизма, возвышения бытия и быта до уровня высокого искусства у А. Кушнера. Как у неоакмеистов, концепт Дома полисемантичен: «Церковь нищих», «семейный очаг», «сад», Кунсткамера, Шалаш, Адмиралтейство (казенный дом), причем искусственно созданные городские типовые «коробки зданий» глубоко ненавистны поэту как символ внутренней несвободы («Какой арап возвел коробки зданий / взамен домов и обозначил строй? / нет, не творцы мы наших начинаний» [2, с. 80]), который противопоставляет им деревенский дом с печью, символ уюта: «Бывало мы дровами печь топили / теперь гудит за изразцами газ…» [2, с. 79].

Родной Павлов Посад архетипически проецируется на образ древнегреческой Итаки в стихотворении «Дом» с посвящением А. Битову («Ну а ты-то все шуточки шутишь? Все ткешь суровье? / Ты одряхла, Итака моя, а глядишь моложаво» [2, с. 99], а себя лирический герой отождествляет со странником Одиссеем. Характерно, что впервые в поэтическом тексте упомянут философ Плотин, основоположник неоплатонизма, и даже сентенция из его учения: «ибо живо лишь то, что умрет, как сказал бы Плотин. / А другого, увы, не дано, да уже и не надо» [там же]. Данный тезис находит себе точное соответствие в философском учении Плотина (ок. 203-269 н.э.): «Неоплатонизм дополнил Платона учением об эманации - постепенном нисхождении высшего бытия через опосредующие звенья (ум, мировую душу, душу человека) до небытия или материи неодухотворенной. <…> Цель жизни человека - экстаз, слияние с божеством, достигаемое через катарсис - очищение от телесного и низменного. Эти идеи прочно вошли в апофатическое богословие Христианского учения» [6, с. 143-144].

Отрицание прогресса способствует преобладанию жанров исторического характера (баллад, исторических хроник, поэм), возвращающих поэта к праотцам, в глубины Мирозданья:

1) Семейная хроника - «Свои»;

2) Лирическая исповедь - «Похмелья», «Superego» (с жанровой «валентностью» лирической фантазии), «Прощанье со старыми тетрадями» (с жанровой валентностью «воспоминания»), «Дом» А. Битову (с жанровой «валентностью» воспоминания);

3) Исторический этюд (хроника) - «Репетиция парада», «Повествование о Курбском», «Опять эта зоркая злость…» (648 до н.э. Затмение солнца. Расцвет поэзии Архилоха.) Бикерман. «Хронология древнего мира»;

4) Лирическая фантазия - «Двойник», «Напоминание об Ивике» (с жанровой «валентностью» лирической исповеди), «… и дверь впотьмах привычную толкнул…»;

5) Воспоминание - «Бывшим маршрутом» (с жанровой «валентностью» лирической исповеди), «Велосипеды», «Седой учитель начальных классов в пиджаке с заложенным рукавом…»;

6) Лирическая экскурсия - «Мы пили когда-то - теперь мы посуду сдаем…» (с жанровой валентностью «воспоминания»);

7) Баллада - «Военный билет № 0676852». Баллада (на стыке двух жанровых «валентностей» - «воспоминания» и «лирической исповеди»);

8) Лирический этюд - «А в той земле, где Рыбинское море…», «Закрытие сезона» Descriptio.

Время в поэзии О. Чухонцева убивает красоту, убивает любовь, юность, память: настоящего как бы нет, а будущее - лишь проекция прошлого («А иногда мне хочется шепнуть / как на духу, всего два слова: время / убийца, а не лекарь…» - стихотворение «Велосипеды» [2, с. 65]). Так, в балладе «Военный билет № 0676852». Баллада,формально представляющем из себя триптих, два стихотворения посвящены зачислению поэта - молодого рекрута - в военкомат, ассоциирующегося в его сознании с картиной Страшного Суда («И каждый был абсолютно голым, / не обнаженным и не нагим, / а как преступник перед Престолом, / который в Страшном суде судим» [2, с. 106], а третье - первой любви, о которой лирический герой спустя годы не хочет вспоминать: «Пришло рассчитаться за все, да не с кем - / просрочено и уценено» [2, с. 109].

Лишь сон - короткая передышка от жизненной боли, от окружающей бессмыслицы: так, в стихотворении «Напоминание об Ивике» герой вдыхает «воздух иного бытия», счастлив, как ребенок. Иное бытие, бытие цветущего весеннего луга преображает и душу лирического героя, который представляет себя пастушком-флейтистом (образ дудочки) древней Эллады («И так я заиграю, / как истмийский флейтист / И отзовется с краю / опушки птичий свист» [2, с. 56]; Греция (Пелопоннес) представляется герою земным раем: «Кто хочет - в Палестину, / а я - в Пелопоннес» [там же].

Как и многие другие поэты-неоакмеисты, О. Чухонцев видит сущность «русского Ренессанса» в возрождении богатой античной греко-римской культуры: отсюда обилие образов Итаки, Эллады, Пелопонесса, Зевса, Пана, Одиссея. Индивидуальный авторский миф также строится как совокупность греческих богов и героев, совмещенных в образе лирического героя.

В стихотворении «… и дверь впотьмах привычную толкнул…» лирический герой становится свидетелем «пира мертвецов», застолья своих давно умерших родителей («Они сидели как одна семья, / <…> / и я узнал их, внове узнавая, / и вздрогнул, и стакан застыл в руке: / я мать свою увидел в уголке, / она мне улыбнулась как живая» [2, с. 67]), приоткрывая завесу над тайной смерти и приходя к выводу о том, что после смерти тела личность продолжает жить: «Человек осознает себя как экзистенцию (Кьеркегор) прежде всего в «пограничной ситуации» - перед лицом смерти, болезни, катастрофы, реже - в обыденной жизни» [5, c. 455]. Ахматовская формула в «Поэме без героя» -«Смерти нет - это всем известно» - трансформируется в аналогичный дуализм у О. Чухонцева: «Сознанье смерти или смерть сознанья» [2, c. 68]. Внешняя трансформация воскресшей временно матери героя ужасает своей метаморфозой: «В углу, с железной миской, как всегда, / она сидела, странно молода, / и улыбалась про себя, но пятна / в подглазьях проступали все ясней, / как будто жить грозило ей - а ей / так не хотелось уходить обратно» [2, с. 67]. «Мистерия подсознания», при которой фокус авторского внимания неизбежно переносится с внешнего события, мистического происшествия, внутрь - на рефлексию осознающего субъекта, поток его сознания, «лирический мир», «экзистенцию», а лирический герой воплощает свою «интуицию о мире», существующую в его душе в невербальном виде, - в совокупности говорят о наличии структурных элементов сюрреализма русского типа в неоакмеистической по своему основанию поэзии О. Чухонцева. Поток сознания чувствующего героя четко делится на «до» и «после» увиденного, причем фантасмагория разыгрывается на его глазах, вне онейросферы (сферы поэтических сновидений), наяву: «И прожитому я подвел черту, / жизнь разделив на эту и на ту, / и полужизни опыт подытожил: / та жизнь была беспечна и легка, / легка, беспечна, молода, горька, / а этой жизни я еще не прожил» [2, с. 68]. Мотив «раздвоенности» бытия, фантасмагория синтеза жизни и смерти обесценивает жизнь (настоящее), но одновременно восстанавливает утраченную героем память, за которой стоит огромный пласт культуры. Нулевая точка бытия, точка «невозврата», Пустота становится художественно значимой, культурно-ценностной. Память о прошлом амбивалентна «памяти будущего», что восстанавливает исторический ход времени. Через память осуществляется поиск потустороннего Абсолюта, душа человека становится прообразом Мировой Души, человек же наращивает вместе со свободой и меру ответственности за свою жизнь.

Библиография
1.
2.
3.
4.
5.
6.
References
1.
2.
3.
4.
5.
6.
Ссылка на эту статью

Просто выделите и скопируйте ссылку на эту статью в буфер обмена. Вы можете также попробовать найти похожие статьи


Другие сайты издательства:
Официальный сайт издательства NotaBene / Aurora Group s.r.o.